Об Асенат мы практически не упоминали, ибо я видел, что эта тема действовала на него чересчур угнетающе. Слухов же в городе, конечно, было предостаточно, но это было и не удивительно, учитывая странные происшествия в старом Крауниншилдском особняке. Мне, правда, не понравилось то, о чем как-то, не в меру разоткровенничавшись, проговорился в Мискатоникском клубе банкир Дерби - о чеках, которые Эдвард регулярно посылал неким Моисею и Абигайл Сарджент и некоей Юнис Бабсон в Инсмут. Похоже было, что мерзкие слуги тянули из него выкуп - хотя он и не упоминал об этом в беседах со мной.
Я с нетерпением ждал прихода лета - пору каникул моего сына, студента Гарварда, - чтобы нам вместе с Эдвардом отправиться в Европу. Но я замечал, что он поправлялся не столь быстро, как мне бы того хотелось, ибо в его временами случавшихся приступах оживления и веселости проскальзывало что-то истерическое, а вот подавленность и депрессия охватывали его все чаще. Ремонт в старом особняке Дерби был закончен к декабрю, но Эдвард все оттягивал свой переезд. Хотя он терпеть не мог Крауниншилдского дома и явно его страшился, он в то же время был точно порабощен им. Очевидно, ему все никак не удавалось собраться с духом и начать укладывать вещи, и он придумывал любой предлог, лишь бы оттянуть этот момент. Когда же я ему об этом прямо сказал, он вдруг без видимой причины перепугался. Старый дворецкий его отца - он вернулся в дом вместе с прежними слугами - сообщил мне однажды, что его крайне изумляют бесцельные блуждания Эдварда по дому и особенно частые посещения погреба. Я поинтересовался, не пишет ли ему Асенат угрожающие письма, но дворецкий сказал, что от неё нет никаких известий.
Однажды вечером накануне Рождества, зайдя ко мне в гости, Дерби вдруг совсем расклеился. Я осторожно подводил нашу беседу к совместному путешествию будущим летом, как он вдруг завизжал и буквально выпрыгнул из кресла с выражением неописуемого и неконтролируемого ужаса на лице - им овладел такой панический страх, какой, наверное, могли бы внушить здравомыслящему смертному лишь разверзшиеся недра преисподней.
- Мой мозг! Мой мозг! Боже, Дэн - как давит! откуда-то извне стучится, царапается - эта дьяволица! даже сейчас - Эфраим! Камог! Камог! Омут шогготов - Йэ! Шаб-Ниггурат! Коза с тысячью юношей!... Пламя - пламя по ту сторону тела, по ту сторону жизни ... внутри земли - о, Боже!
Я усадил его обратно в кресло и, когда его истерика сменилась апатией, влил ему в рот немного вина Он не сопротивлялся, но губы его двигались, точно он разговаривал сам с собой. Потом я понял, что он пытается привлечь мое внимание, и приблизил ухо к его рту, чтобы уловить едва слышные слова.
- Вот опять... Опять она пытается... Я мог бы догадаться... ничто её не остановит... ни расстояния, ни магия, ни смерть... она приходит и приходит, как правило, ночью, я не могу уйти от нее, это ужасно... о Боже, Дэн, если бы ты только мог себе представить, как это ужасно...
Когда же он снова впал в апатию, я подложил ему под голову подушки и дал спокойно заснуть. Врача вызывать я не стал, ибо догадывался, что услышу относительно душевного здоровья своего друга, и решил по возможности лишь уповать на природу. Около полуночи он пробудился, и я отвел его наверх в постель, но утром он ушел. Он бесшумно выскользнул из дома и его дворецкий, которому я позвонил, сообщил, что он дома и в волнении расхаживает по библиотеке.
После этого случая состояние рассудка Эдварда быстро ухудшалось. Больше он ко мне не приходил, зато я ежедневно его навещал. Он неизменно сидел в своей библиотеке, уставясь в пустоту с таким видом, будто вслушивался во что-то, ведомое лишь ему. Иногда он заводил со мной вполне разумный разговор - но на банальные бытовые темы. Всякое упоминание о его несчастье, или о планах на будущее, или об Асенат, приводили его в состояние буйного помешательства. Дворецкий поведал мне, что ночью с ним часто случаются пугающие припадки, во время которых он способен нанести себе увечья.
Я имел продолжительные беседы с его врачом, банкиром и адвокатом, и в конце концов созвал к Эдварду консилиум в составе врача-терапевта и двух его коллег-психиатров. Реакция на первые же заданные ему вопросы была яростной и удручающей, и тем же вечером его, отчаянно сопротивляющегося и извивающегося всем телом, увезли в закрытом автомобиле в Аркхемский санаторий для душевнобольных. Я сделался его добрым опекуном и дважды в неделю навещал, чуть не со слезами на глазах выслушивая его безумные вопли и страшным шепотом монотонно повторяющиеся одни и те же фразы вроде:
- Я должен был сделать это... Я должен был сделать.. оно мной завладеет! Вон оно там во тьме... Мама! Мама! Дэн! Спаси меня... спаси меня!
Никто не мог сказать, есть ли надежда на его выздоровление, но я старался изо всех сил сохранять оптимизм. В любом случае, у Эдварда должна была быть своя крыша над головой, и я перевез его слуг в особняк Дерби, где он безусловно должен был поселиться после выхода из лечебницы. Но я ума не мог приложить, что же делать с Крауниншилдским домом, со всей этой кучей сложных приборов и собранием каких-то диковинных вещей, поэтому просто оставил там все как было - попросив слуг Дерби раз в неделю туда наведываться и прибирать в больших комнатах, а истопнику наказав в эти дни затапливать печь.
Последний кошмар приключился в канун Сретения - о чем, по жестокой иронии судьбы, возвестил проблеск ложной надежды. Как-то утром в конце января мне позвонили из лечебницы и сообщили, что к Эдварду внезапно вернулся рассудок. Его по-прежнему преследовали провалы в памяти, сказали мне, однако ясность ума бесспорно восстановилась. Разумеется, ему надлежало ещё немного побыть под присмотром врачей, но благоприятный исход дела сомнений не вызывал. И если все будет хорошо, через неделю его можно было выписывать.
Вне себя от радости я поспешил к Эдварду, но когда сиделка привела меня в палату, я буквально остолбенел на пороге. Больной встал с постели поприветствовать меня и с вежливой улыбкой протянул мне руку. В то же мгновение я увидел, что он находится в том странно-возбужденном состоянии, какое было совершенно чуждо его природе - передо мной стоял когда-то ужасно напугавший меня самоуверенный субъект, который, как сам Эдвард признался мне однажды, был никем иным, как вторгшимся в его тело иновоплощением Асенат. Я увидел тот же пылающий взгляд - столь похожий на взгляд Асенат и старика Эфраима - тот же плотно сжатый рот, и когда он заговорил, я смог различить в его голосе ту же угрюмую всепроникающую иронию космического зла Это была та сама тварь, что сидела за рулем моего автомобиля пять месяцев назад - человек, которого я не видел с того самого дня, когда он почему-то забыл позвонить в дверь нашим условным сигналом и породил во мне смутный страх - и вот теперь он вновь вызвал во мне то же невнятное ощущение богомерзкой потусторонности и космического ужаса.