— Что, Ванюша, загуляли с ночи? — спросил Севастьян, ничуть не удивляясь. Его неподвижные бородатые попутчики молчали, как статуи. — Садитесь, подвезу.
Желтые, глубоко посаженные глаза прокололи встречного знакомца насквозь, как коллекционную бабочку. Ванюша, у которого подламывались ноги, покорно влез на телегу. Он никогда не возражал сухонькому Севастьяну, которого, казалось, легко было хворостиной переломить — особенно такому ражему детине, как он. Возница дернул поводья, и меланхоличная лошадь потянула повозку в гору.
— Хорошо вам, — протянул Севастьян. — Вольный вы человек. А я круглые сутки на посту. Везу субчика из Баландина. — Он кивнул головой на хмурого мужика, который по уши закрылся поднятым воротником куртки. — На торжественное захоронение.
— Имел бы совесть, товарищ, — буркнул мужик. — Самая работа, а ты на безделье дергаешь.
— Несознательный элемент. — Севастьян весело и злобно подмигнул желтым глазом. — А еще председатель сельсовета, про совесть вспоминаешь. Вас бы перестрелять каждого второго. Кто зверски убил Степу Горшкова? Я бы вас не щадил — но советская власть добрая, снисходительная… так вы даже от последнего долга замученному герою отлыниваете… прощения попросить над святой могилой не можете…
— Поклеп, — буркнул мужик. — Говорили же следствию: это Миня Прохоров, а на людей нечего…
Севастьян кивнул.
— Ваш Миня Прохоров — конечно, элемент, — проговорил он глумливым речитативом. — Только Мини-то Прохорова в деревне не было.
— Поклеп, — бесстрастно повторил мужик.
Телега скрипела и покачивалась, немилосердно пытая кружащуюся от бессонницы Ванюшину голову. Комок тошноты вздрагивал у горла.
Сливовая мякоть мокрых облаков сгустилась над окраинной улицей. По сторонам нудно тянулись обрыдлые дома, крыши, светелки, наличники, ворота, покосившиеся заборы. Над призрачными крестами вилась воронья стая — словно кто-то высыпал в небо черный пепел из печного зольника. В лужах, растекавшихся по дорожной глине, отражалась взбитая вата. Ванюшу еще трясло. Инфернальный страх, который он испытал в присутствии ночного гостя, не рассеялся с появлением вполне земного, далекого от потусторонней мистики Севастьяна. Скорее беглец чувствовал, что попал из огня в полымя.
— Как вы замерзли, Ванюша, — констатировал Севастьян без удивления, заметив, что Ванюша теребит в ладони, пытаясь амортизировать мучительную тряску, пук соломы, застилавшей дно телеги.
Ванюша сглотнул. Недовольная лошадь, захрипев от натуги, втащила телегу на обрывистый гребень, откуда тянулись респектабельные городские кварталы. Ездоки проехали школу, где учительствовала Евгения Федотовна, и опасливого Ванюшу, оглянувшегося на угол хорошо знакомой Асиной библиотеки, толкнуло в ум воспоминание о наказе, который дал ему незваный ночной гость. Он спрыгнул с телеги.
— Мне надо… на минуту, — пробормотал он.
Севастьян, состроив собственные умозаключения, усмехнулся в рыжеватые, торчащие стрелками усы.
— Не опоздайте на службу, — предостерег он. — Исайя Алексеевич не похвалит.
Насупленный Ванюша, которому не понравился фривольный тон Севастьяна, кивнул, не оборачиваясь. Он был уверен, что добросовестную Асю, трепетно любившую свои книги, свои книжные стеллажи, свою конторку, свои цветы на окнах, свои потертые и изрезанные столы, на которых впечатлительные читатели иногда писали ей признания, он, скорее всего, застанет в ранний час в обожаемой библиотеке — где нет квартирной хозяйки и где приятно пахнет вымытыми полами, переплетами и свежей стружкой от постоянных ремонтов, улучшений и преобразований, затеваемых Асей без счета. Он оказался прав: розовая, умытая Ася расхаживала вдоль крыльца и наблюдала, как две нерасторопные личности, присланные в подмогу распоряжением вышестоящей организации, крепили на фасад пестрые, антирелигиозного содержания, агитационные плакаты, которые поминутно выскальзывали из ленивых рук и сворачивались в трубочки.