Насколько понятнее было ее «ненавидит!». Все получалось сложно, нелогично, неправдоподобно и как-то еще хуже, чем в Анином представлении, потому что отношения людей начинали выглядеть как какое-то мелочное взаимодействие самолюбий и страхов. Шубин знал, что это так, то есть, что это мелкое и жалкое действительно есть в людях, но, когда говоришь об этом, от слов все становится более жалким и мелким, чем оно есть на самом деле, каким-то даже отталкивающим, потому люди и не любят говорить об этом.
— Зачем же он приходил к нам? — спросила Аня.
— Вот раз. Объяснял тебе, объяснял…
— Он меня ненавидит. Я чувствую. Он всегда ведет себя со мной неестественно.
— Он уважает тебя, но не знает, как себя вести с тобой.
— Потому что я ненормальная.
— Нет, потому что ты не такая, как Таня, как его сестры, как их подруги.
— Чем же я не такая?
— А что, ты такая?
— Абсолютно.
— Люди разные, а ты думаешь, что все такие, как твои папа с мамой.
— Ты не такой.
— Потому я и понимаю Федю, а ты — нет.
— Я понимаю, что он тебя предал.
— Та-ак, — сказал Шубин. — Значит, с Федей теперь будет, как с Ковальчуком?
— И Ковальчук хороший человек?
— Он нормальный человек! — потерял выдержку Шубин.
— Он бьет жену!
— Ну и что?! Мой отец тоже бил мою мать!
— Он был неграмотный!
— При чем здесь это?!
— А я знаю, — заторопилась она, видя, что сейчас он начнет кричать. — Пусть ты выставляешь меня ненормальной, пусть я ненормальная, но я знаю, что он меня ненавидит, я это чувствую, понимаешь, чувствую!
Он уже кричал, не беспокоясь, что его слышат за дверью:
— Значит, и с Федей теперь будет, как с Ковальчуком?! Почему ты хочешь поссорить меня со всеми?!
— Псих, — сказала она.
Ему было стыдно. Он решил не разговаривать с ней. Раскрыл учебник, сидел над ним, зажав уши, и не мог прочесть ни строчки.
— Боря, — сказала она. — Нам надо договорить. Мы ведь так и не договорили. Всегда надо договаривать до конца, чтобы не было неясностей.
— Мне надо заниматься, — ответил он. — Я устал.
— Что же вы не проветрили комнату, пока ребенка не было? — сказала Людмила Владимировна. — Ах, лентяи, лентяи.
Щеки у Маши были красные и упругие, выпирали из шарфа.
— Твои щеки с затылка видны, — сказала Аня, — Лягушка-путешественница. Она спит стоя!
— Осовела с мороза, — сказала Людмила Владимировна. — Долго трамвай ждали.
— Надо было на такси.
— Хотели, чтобы она на улице побыла. Ты, Боря, хоть позанимался?
— Ничего он не занимался, сказала Аня. — Я сейчас чай сделаю.
— Мама, куда? — спросила Маша.
— Кудахта ты. Я на кухню, кудахта. Сейчас приду.
— Что-нибудь новое? — спросила у Шубина Людмила Владимировна, кивнув в сторону кухни.
— Да ничего… Как всегда.
— Когда на Аню находит такое, ты, Боря, не расспрашивай ее. Не принуждай ее отвечать тебе. Она потом все забудет, а чтобы отвечать тебе, чтобы объяснять свое чувство, ей нужно формулировать, и сформулированное уже останется в сознании как реальность.
Как же так?
В тот декабрь 1952 года сняли с работы главного инженера завода Медника. Еще накануне он проводил совещание и, поддерживая Егорычева в споре того со снабженцами, кричал им: «Литейка сегодня — это все, вы головой отвечаете за ее обеспечение!», — и вдруг его сняли, причину в цехе не знали, как всегда в таких случаях, поползли слухи один другого нелепей. Запомнился простановщик стержней, как стоял он голый в гардеробе, худой и страшный, натягивал кальсоны на тонкие, без икр ноги и нервничал от непривычки говорить вслух, от своей невнятности. Он, наверно, часто говорил сам с собой. Именно не думал, а молча говорил, мысленно произносил монологи. Вслух получалось плохо, и он еще больше озлоблялся.
— …сам не видел, а люди говорят. Зря говорить не будут. Про меня же не говорят или про тебя.
Станишевский подливал масла в огонь:
— А про тебя нечего и сказать. Про тебя скучно говорить.
— Ты, наверно, сам такой же, вот и защищаешь.
— Ты вот ссылаешься на людей, — сказал технолог Васильев. — А я говорю — чушь. И Шубин тебе то же скажет: чепуха все это на постном масле. Мы с Шубиным тоже люди. Значит, люди и так говорят.