Всегда настороженный рядом с ней, стараясь угадать наперед, что и как на нее подействует, он стал замечать то, чего прежде не видел, стал придавать значение тому, чему раньше считал бы постыдным придавать значение. Теперь он все чаще смотрел глазами Ани, и от этого жить становилось труднее.
Когда они ввалились к Егорычевым, разгоряченные игрой в снежки, Шубин, увидев остатки водки на столе, радостно потер руки как бы в предвкушении предстоящего удовольствия. Казалось бы — естественный жест вежливости, необходимый ритуал праздника, но Аня знала, что от водки ему всегда плохо и он не любит пить, — и он смутился, покосился на нее: отметила ли?
Отметила.
Он ждал, что она заговорит о Егорычеве, что от этого разговора не уйти. Она молчала. Он уже придумал возражения ей. Пусть Людмила Владимировна считает, что спорить с ней нельзя, вот же как хорошо получилось с Ковальчуком, сумел же он ее переубедить! Ему уже казалось, что разговор этот все выяснит — и ее отношение к Феде, и ее неприятности на работе, он научит ее, как жить среди людей. Но она молчала.
Спустя неделю его назначили старшим мастером. Он думал, она обрадуется, рассказывал, как ссорился недовольный этим Агейчик с Егорычевым. Она же заметила:
— Что-то тебя Егорычев полюбил.
— Почему полюбил? — спросил он, предчувствуя недоброе. — Просто ему нужен старший мастер.
— А кроме тебя никого нет?
— Что ты хочешь сказать?
— Что он слишком тебя приручает.
— Зачем ему меня приручать?
— А этого я не знаю.
— Что ты против него имеешь? Чем он тебе не нравится?
— А почему мне должно нравиться, когда меня за плечи хватают?
— Почему ты всегда стараешься испортить мне настроение? — спросил он. — Почему ты ненавидишь, когда я радуюсь чему-то?
Она испугалась:
— Боря, но что я такого сказала?
Он уже не мог остановиться:
— Я устал от твоего вечного недовольства. Я хочу нормальной жизни. У меня не такая уж легкая работа, могу я отдохнуть хотя бы дома? Чем тебе плохо живется?
— Но что я такого сказала?
— Чего тебе не хватает? Ты голодна? Тебя бьют? Как это глупо — быть вечно недовольным, когда есть всё, чтобы быть довольным! Работа, семья — жизнь должна быть праздником, а ты из праздника по своей прихоти делаешь бесконечное наказание! Кто тебя наказал? За что ты меня наказываешь?
Он вдруг увидел ее лицо — лицо затравленного, загнанного в угол человека. Он представил, как спешила она сегодня домой, готовила обед, боясь не угодить, ждала его, обрадовалась ему и теперь, не зная своей вины, не может понять, что же с ним произошло.
Но жалеть ее он не мог.
Два дня они не разговаривали. Он дал себе слово: первым не начнет. Ядя права: «Если б ты как мой Ковальчук был, меньше бы она из-за ерунды переживала».
— Что, так и будем теперь? — наконец спросила Аня.
Он молчал.
— Станишевский, между прочим, то же о тебе говорит, — сказала она.
— Где ты видела Станишевского?
— Неважно. Случайно встретила. Он тоже говорит, ты в людях не разбираешься. Этот Егорычев вообще негодяй. За что он выгоняет Станислава?
— За пьянство выгоняет! Я не хочу говорить с тобой о Егорычеве.
— А Новиков…
— И о Новикове.
— Ты еще пожалеешь об этом, — сказала она тихо.
Почему-то она всегда доверяла Станишевскому. Видимо, чувствовала что-то родственное, жалкое и безнадежное.
Она не ужинала. Он не показал, что заметил это. Утром она не завтракала. Это было что-то большее, чем каприз. Это была невозможность жить. Он с работы дозвонился в клинику и попросил тещу приехать. Рассказал все.
— Господи, — сказала она. — Как ты похудел. Ты-то хоть сам ешь.