Выбрать главу

Выходя, Новиков прихватил с собой газету.

— Он чего-нибудь добьется? — спросил Рокеев.

— Хоть глаза не будет нам мозолить.

— В цехе считают, что теперь нас обеспечат людьми.

— Да, я знаю. Пусть считают…

Шубин уже устал. Оттого, что прошелся по цеху. Если бы Ченцов был настойчивее, он подписал бы ему заявление. И страшно было, что сейчас придут на оперативку больше десятка человек. Они начали собираться. Входили группами, по двое, по одному. Рассаживались на свои привычные места. Он пересел в кресло. В белом халате пришла заведующая здравпунктом. Искала Новикова. Она еще ничего не знала, кто-то тихо объяснил ей. Не удивившись, она подошла к Шубину: в цехе тысяча двести человек должны пройти флюорографию грудной клетки, а прошли не больше пятидесяти. Он попросил подождать, пока все соберутся. Объявила о флюорографии, ушла, и началась оперативка.

Он уже знал «факты». К семнадцатому сентября цех отстал от плана на трое суток, и вчерашнее задание сорвали все участки. Начальники отчитывались по очереди. Все было, как вчера, только без вчерашнего волнения, скучнее, равнодушнее. Изредка переругивались, когда начинали обвинять друг друга. Шубин старался сосредоточиться, записывал на листке бумаги: один просил сменить электромотор на кранбалке, другой просил деревянные помосты для операторов, запись помогала не отвлекаться мыслями, слушать. Поскольку Шубин молчал, заговорил Рокеев:

— Почему не выполнили сменное задание?

— Земля шла бракованная.

— Сколько времени шла бракованная земля? Полчаса? За полчаса ты отстал бы на девяносто форм, а ты отстал на сто пятьдесят! Где шестьдесят форм? Я с тебя не спрашиваю сто пятьдесят, я спрашиваю твои шестьдесят! Где они?!

Начальник формовки, объясняя, повышал голос, и Рокеев начинал кричать, Шубин видел, что криком здесь никого не удивишь и не испугаешь, попытался остановить Рокеева и махнул безнадежно рукой. Потом отчитывался Цфасман и опять начался тот же крик, и тогда Шубин как мог громче сказал:

— Товарищи, потише.

Это были первые его слова. Рокеев замолчал. Отчеты потекли совсем вяло, и когда поднялась отчитываться по земледелке Сухоцкая, Шубин остановил ее:

— По заданию не надо. Есть у тебя что сказать?

— Формовка ленту засыпает землей.

Он записал.

Он собирался прочитать им записи: кто должен менять электромотор, кто должен делать деревянные помосты и кто — очищать ленту, но записей собралось так много, что он испугался. Испугался новых споров, потому что знал, что начнутся отнекивания, отказы, все те же ссылки на нехватку людей и прочего, помолчал и сказал:

— Все.

Стало тихо. Они не поняли, продолжали сидеть.

Он повторил:

— Все.

Они, недоумевая, поднялись, выходили молча. Рокеев остался.

— Их еще ломать и ломать! Каждый норовит свалить на другого. Пока эту практику не выбьем, ничего не будет. Для начала я им сегодня дал острастку, завтра посмотрим.

Шубин полез в стол за чистой бумагой, не нашел ни листочка, но вытащил папку с заявлением Ченцова. Под ним было заявление начальника формовки Кадола. Ниже лежали другие заявления.

— Валя, — попросил он. — Займись машиной. Прямо сейчас. Посиди там со слесарями, разберись.

— Хорошо, я только на арматурном участке вот с этой штукой, — подхватил Рокеев свою гнутую проволочку.

Еще лучше. Наконец Шубин остался один. До самого обеда он сидел в кресле, не двигаясь. Он привык обедать дома и отдыхать четверть часа на тахте, чтобы потом сидеть на заводе допоздна. Но идти домой было лень. Не просить же у директора машину. Позвонила секретарша Смоляка: в два часа совещание, приглашаются все начальники цехов. Он сказал:

— Я не буду, Люба, я не готов к совещанию.

— Как здоровье, Борис Иванович? — спросила она.

— Нормально, Люба. Как у тебя?

— Ай, похвастать нечем, Борис Иванович.

— Люба, там у меня в столе остался чистый журнал с желтой фирменной обложкой, вроде конторской книги. Я девушку пришлю, ты дай ей этот журнал и еще кое-какую мою канцелярию.

— Конечно, Борис Иванович. Долго не задерживайтесь, возвращайтесь…

Он послал секретаршу за журналом.

К концу перерыва очередь в столовой уже рассосалась, но и выбора блюд не было. Взял комплексный обед, сел за свободный столик. Рядом обедали Сухоцкая и блондинка из планового бюро, говорили о детях.

— …слишком уж, — говорила Сухоцкая. — Все-таки, ведь еще только во второй класс ходит. Слишком уж взрослая. Мне соседи говорят, такие разговоры, как взрослая прямо. Я уж сама иногда забываю, шлепну под горячую руку, а потом думаю: девять лет ей же всего, а требую как со взрослой. И сердце начинает ныть: зачем шлепнула. А она говорит: «Мама, я знала, что у тебя сердце будет ныть». — «Почему?» — спрашиваю. «Потому что ты зря меня побила». А с отцом она — так умнее меня. Когда он выпивший приходит, она мне рот ладошкой закрывает, чтобы я не ругалась. А я нервничаю, когда он выпивший. А ей одно — пусть в доме тихо будет. «Ты, мама, — говорит, — иди лучше к соседям». Сама постелет ему, разденет, даже пластинку его любимую на радиолу поставит… Он, выпивший, любит, чтобы пластинка играла, когда он спит. А с ней он, выпивший, ласковый. Трезвый — так и не смотрит на нее. «Если бы сын», — говорит. Может быть, потому что сам без родителей рос, может, потому что маленькой ее не видел. Она родилась, когда он Ташкент строить уезжал. А выпивший — обнимет, «хорошая моя», деньги дает… И все равно она не любит, когда он выпивший. Не дается целовать, ворчит. «Я, — говорит, — мама, если замуж выйду за такого, сразу разведусь, не буду с ним жить». — «Так, — говорю, — может быть, мне развестись?» — «Ай, мама, ты столько терпела, так еще потерпи…»