Жаанат вернулась с корзиной съедобных сосновых побегов. Они постояли вместе, обнявшись, прямо за дверью.
– Он ведь в Фарго[41], верно? – спросила Патрис, имея в виду отца.
– Он не придет сюда сейчас, по крайней мере в ближайшее время.
Только в объятиях матери Патрис почувствовала, что отец не вернется. Она боялась ее отпустить.
– Не вздумай тоже исчезнуть, – прошептала Жаанат и крепче прижала дочь к себе.
Страх за Пикси. Страх перед тем, что она может обнаружить. Страх за Веру. Но когда она отступила на шаг, Жаанат улыбнулась, увидев начищенные туфли дочери, ее яркое пальто, завитые волосы, красную помаду. Валентайн даже одолжила ей перчатки.
– Ты похожа на белую женщину, – сказала Жаанат на чиппева.
Патрис рассмеялась. Они обе были довольны ее новым обликом.
Пукконы
Томас шел с ружьем по тропе, ведущей к дому отца. Может, ему удастся подстрелить куропатку. Или оленя. Но вокруг виднелись только сухая трава, шиповник, темные сердцевинки рудбекий и красный ивняк. Под дубами в траве лежали кучи желудей. После долгой варки их можно было есть. Он подумал о том, чтобы забрать их. Но по краям травянистой тропы росли кусты, усеянные пукконами. Он наполнил шапку, а затем и куртку этими колючими зелеными орехами. Его отец увидел, как он идет по краю поля, и вышел за дверь, сгорбленный, опираясь на палку. Бибун, на чиппева «Зима», худой как щепка. С возрастом его кожа местами посветлела. Смеясь, он иногда называл себя старой пегой лошадью. На нем была кремовая рубашка с длинным рукавом, коричневые рабочие брюки, мокасины, такие изношенные, что казались частью его ног. Он все еще мог поддерживать огонь и настаивал на том, чтобы жить в одиночестве. Бибун задрожал и улыбнулся, увидев пукконы. Они были его любимой едой, напоминанием о прежних днях.
– О, сынок, что ты принес! Давай-ка очистим их от скорлупы.
На краю двора лежали плоские доски. Томас положил колючие зеленые орехи в пакет и ударил по нему камнем, достаточно сильно, чтобы расколоть скорлупу. Предвечерний свет косо падал с западной стороны. Томас вынес из дома кухонные стулья и тазик для мытья посуды. Когда они сидели в угасающем сиянии дня, снимая кусочки скорлупы с ядрышек орехов и бросая их в тазик, Томасу подумалось, что он должен накрепко запечатлеть все это в памяти. Запомнить все, что сказано. Запомнить все жесты отца. Особую живость вещей, освещенных предзакатным солнцем, – все это требовалось удержать в памяти. И, конечно, деревья позади них, их колеблющиеся тени.
Бибун сказал:
– О, дьявол, посмотри-ка сюда.
Внутри одной из скорлупок сидел золотой жук, похожий на персонажа из сказки. Его раздвоенный панцирь мерцал и отливал металлическим блеском. Мгновение он сидел на руке Бибуна, затем его золотые доспехи раскрылись, он расправил жесткие черные крылья и унесся прочь, в сгущающиеся тени.
– Он был похож на золотой самородок, – произнес Томас.
– Хорошо, что мы не раздавили этого негодника камнем, – отозвался Бибун.
Пес Томаса, Курильщик, вышел из леса, неся кость от оленьей ноги. Он был метисом, похожим на тех собак, что жили у людей в древности, – служебных собак, с мягкой серой шерстью и загнутыми хвостами. Шерсть Курильщика была испещрена темными шрамами, а морда была наполовину белой, наполовину серой.
– Хороший мальчик, – сказал Томас псу.
Курильщик присел рядом, зажав кость между передними лапами, охраняя ее, несмотря на то, что она была белой и обветренной. Вскоре Томас заговорил с отцом на чиппева – это означало, что их разговор пошел в более сложном направлении, касаясь ума и сердца. Бибун думал на чиппева более свободно. Хотя его английский был очень хорош, родной язык придавал мыслям бóльшую выразительность и даже комичность.
– Что-то происходит в правительстве. У них появился новый план.
– У них всегда есть новый план.
– Этот отменяет договоры.
– Для всех индейцев? Или только для нас?
– Для всех.
– По крайней мере, они не издеваются над нами в одиночку, – пошутил Бибун. – Может быть, мы сможем объединиться с другими племенами в этом деле.