– Кто там жил? – Я машу рукою в сторону холма, на котором чернеет выжженный обрубок станции. Палисад частично уцелел, но оттуда еще поднимается столп черного дыма.
Он пожимает плечами:
– Никто. Всякий знает, что это проклятое место. Урочище. Таких много. Только глупец входит в такие места.
– Я кое-кого ищу. Я чужой в здешних краях. Ищу таких, кто был бы чужим, как я, – и кто потерялся.
– Меня тоже долгонько не было. Поход.
Он использует слово «хансинг». Поход, а точнее – морской грабительский набег. Дословно «дорога за счастьем».
Вытягивает руку с ножом, указывая на лес по другую сторону поляны, где звенит ручей:
– Там дорога. Ведет к первому дворищу. Обитает там Грисма Безумный Крик.
– Знает что-то о моих родственниках?
– Нет. А может – да. Но отсюда сумеешь выйти только в ту сторону. Грисма Безумный Крик, с осени окруживший себя шипастым частоколом, сидит в доме предков и вместе с горсточкой людей трясется от страха перед тем, что выходит из леса. Он – первый, кто обитает за Пустошами Тревоги. Ступай и вручи ему подарок. Отдай ему свою добычу.
– Какую добычу?
Мужчина указывает на сверток, лежащий поодаль. Тюк из старого пледа, пропитавшийся кровью. Тюк, который все еще немного шевелится.
– Порой он посылает в лес кого-нибудь чужого. Слишком молодого, чтобы бояться, и слишком глупого, чтобы отказаться, – желая освободить его от очередных призраков. От детей холодного тумана. Пробужденных. Но они никогда не перестанут приходить. Это дурные времена. Война богов. Раньше было по-другому. Так вот: отдай ему это на память. Пусть повесит на частоколе и кричит своим людям, что он – великий стирсман.
У меня уже есть немного углей, могу поставить на них кружку с водой и наломанной мясной полоской.
– Не знаю, о чем ты говоришь. Я думал, это жаба.
Тот смеется с одобрением.
– Я – Воронова Тень. Продаю магические вещи. Хочешь кинжал, что проклинает владельца? Камень, что возвращается? Есть у меня камни дороги, амулеты черного сна, перья птицы грома. Есть у меня все.
– Мне нужен конь.
– Я не торгую лошадьми. Торгую вещами, которые деют.
– Есть у тебя что-нибудь, умеющее превратить человека в камень?
– Время? Есть у меня много времени.
– А где я могу купить коня?
– Там, где кто-нибудь его продает. Наверное, я тебя еще увижу. Отыщи дорогу.
«Отыщи дорогу» – слова прощания. По крайней мере согласно «Культуре и онтологии Побережья» Рековица.
– Называют меня Нитй’сефни, – кричу я ему вслед.
– Это заметно. Но для меня ты – Спящий На Дереве, – откликается он через плечо и съезжает на своей поскрипывающей тележке в котловину, давя колесами белые цветки папоротника.
Я остаюсь в одиночестве. Дождь монотонно шумит в листве, костерок мой неохотно шипит под каплями, падающими с веток. Где-то высоко в небе слышен клекот хищной птахи.
Я пью жиденький бульон и начинаю составлять план действий. Тщеславное и непростое занятие, поскольку на самом деле я не представляю, что делать дальше. Пойду этой тропкой. Куда бы ни отправились несчастные исследователи, они наверняка не перли напрямик через лес, потому – пойду и я. Увидим, что нам расскажет некто, кого называют Грисма Безумный Крик.
Мне нужен конь. Денег у меня достаточно, даже не считая того, что я припрятал на станции. У меня есть пояс, набитый ровно уложенными стопками золотых и серебряных монет; он висит у меня на бедрах, как сытый удав. Мне нужна только лавка с лошадьми.
И я должен узнать, что случилось. Это даже поважнее, чем найти потерявшихся.
Тот вечер в столовой в Даркмуре. Торжества. В камине пылает огонь, мы сидим вдоль длинного стола в сиянии свечей, среди серебра, жареных куропаток, картофеля с жарким и, конечно, отвратительного yorkshire pudding. Лодовец промокает губы салфеткой и повелительным жестом ладони приказывает налить нам вина.
– Условия миссии изменены. Полетит один, – говорит он наконец. – Отряд остается, подготовка продолжается, ждем развития событий. Политика, – добавляет поясняющим тоном.
Мы каменеем, сидя за столом, поглядывая то друг на друга, то на Лодовца. Он делает глоток шерри и поворачивается к одному из стюардов, который подает ему поднос с запечатанным красным сургучом конвертом и лежащим рядом серебряным ножичком. За год мы привыкли к помпезности, обрядам и чудаковатой, не то псевдосредневековой, не то масонской атмосфере. К смокингам и вечерним платьям, которые внезапно заменяют привычные шмотки. Это уже никого не смешит.
Все обращаются к усвоенным здесь умениям. Когда Лодовец с помощью острия ломает печать, Кауфман докладывает себе еды, я верчу в пальцах серебряный бокал и нюхаю шерри, Каваллино ковыряется в зубах, а Дейрдре ощипывает виноградную гроздь. Все кажутся расслабленными и свободными.