Она села на кровати спиной к стене, ноги по-турецки — поза автоматически получилась красивой, видно, за эти годы немало занималась пластикой. Подумала о чем-то, усмехнулась, вздохнула и заговорила спокойно, без пауз — видно, все это было думано-передумано:
— Понимаешь, я не бездарна. И многое умею. Двигаюсь, пою. Голос, фактура, темперамент — по крайней мере, не ниже нормы. Всё, что говорят, делаю, пока не завалилась ни разу. Но я не гений. Мировоззрения у меня нет. Когда-нибудь, может, и будет, а сейчас нет. Чтобы поднять роль по-настоящему, мне нужен режиссер.
— Так он же у тебя есть.
Я не подкалывал, просто уточнял, однако прозвучало двусмысленно. Анжелика, к ее чести, на возможные нюансы не отвлеклась.
— Он не тот режиссер. Он знает, где мне встать и как повернуть голову. А про что играть…
Мне не нравились его фильмы с их яркой показушностью, с шумными холодными страстями. Но у разговора своя логика: поскольку ругать его стала она, мне для объективности оставалось только защищать. Что я и стал делать без особой охоты.
— Но ведь тебя же хвалят.
— Кто? — возразила она с горечью. — И как? Последний раз хвалили за то, что мне двадцать. Но сейчас мне, извини, двадцать два. Через три года двадцать пять. А за это уже не хвалят.
— Ну, до того-то времени… У тебя уже сейчас имя.
Она проговорила не сразу:
— Две недели назад худсовет смотрел материал. Фильм почти снят. Знаешь, что было сказано?
— Про фильм?
— Про меня.
— Ну?
— Это не роль, а позы под музыку.
— Кем сказано?
— Редактор один.
Справедливости ради я заметил:
— Ну и что? Ведь один! А их там небось человек десять.
— Неважно. Я-то знаю, что он прав. Сегодня сказал один, завтра скажут все десять… Сигареты есть?
Не дожидаясь ответа, она потянула ящик тумбочки.
— Нету, — сказал я, — здоровее будешь.
Анжелика сбросила ноги на пол, потянулась и встала:
— Черт с ним, придется курить свои. Вставать не хотелось.
Прошла по комнате и достала из сумочки сигареты. Закурила, снова взобралась на кровать.
— Ну-ка, скажи честно: тебе эти мои роли нравились?
Я ответил честно:
— В общем, нет.
— Вот видишь…
Потом она, похоже, устала сомневаться в себе или просто разозлилась, что я согласился с ней, вместо того чтобы спорить и хвалить ее роли. Во всяком случае, глаза стали жестче, поза нахальней, она вольготно привалилась спиной к относительно прохладной стене и, с подчеркнутым удовольствием выпуская дым, стала вещать. Конечно, говорила она, ей не восемнадцать, ей двадцать два, не так уж мало. Но, с другой стороны, девочки, с которыми она училась, к этому же возрасту не добились ничего, прозябают в провинциальных театрах. Так что некоторая фора у нее все-таки есть. Разумеется, этим нельзя обольщаться, она и не обольщается, напротив, если она чем и грешит, то скорей излишней самокритичностью…
Анжелика совсем успокоилась, и с ней стало неинтересно. Кроме того, смешила и раздражала сама картина: сидит голая по-турецки, машет сигаретой и при этом рассуждает о собственной самокритичности…
Я сказал:
— А чего ты, собственно, суетишься? Не вижу трагедии. Ну прервешься года на два. Поснималась — дай другим.
Я откровенно заводил ее. Но она не завелась. Она ответила назидательно:
— Это, мой милый, кино. Тут каждый только о себе. Так что о других пусть думают другие.
Наверное, чем-то я ее все же задел: немного погодя она спросила достаточно агрессивно:
— Ну а ты? Ты как? Скоро выдашь что-нибудь эпохальное?
Я пообещал:
— Как только, так сразу. Вот уйдешь, и начну.
Видимо, молодая звезда к таким разговорам не привыкла — не столько обиделась, сколько удивилась:
— А если не захочу уходить?
— Пойду писать к Федьке.
Она все же нашла способ оставить последнее слово за собой:
— Поцелуй, тогда уйду.
Я поцеловал ее, и она ушла.
Анжелика вернулась часов в семь, вечером еще и не пахло. Как и утром, туфли полетели в угол — это у нее было вроде приветствия.
— Балмашов, говори честно: кормить гостью собираешься?
И тон, и улыбка были помягче, чем утром, — отношения определились, актриса приняла предложенную трактовку роли.
Я ответил, что придумаю что-нибудь, голодной не останется. Анжелика хмыкнула:
— Представляю себе! Ладно, давай сумку. Можешь спокойно писать свою эпохалку.
Я протянул и деньги, но она посмотрела свысока:
— Обижаешь, начальник!
Она накупила всякой всячины, и минут сорок с удовольствием возилась у плиты. Потом накрыла стол, и не просто накрыла, а изысканно, что при моих посудных возможностях было нелегко. Получился как бы прием на две персоны.