– Слушай, наверное, есть, иначе куда он так спешит? В конце концов, что у нас по-настоящему есть, если не семья?
– Да, наверное… – Я задумался, – а как же вещи, которые мы создаём? Это же, по сути, мы и есть, а значит, они неотрывно к нам привязаны.
– А почему ты решил, что ты принадлежишь себе? – Она так звонко рассмеялась, как будто мы обсуждали что-то не серьёзнее видео с котятами. Вечно она так, легко о сложном. – Вообще, всё очень странно и невероятно интересно устроено, не задумывался? Никто никому не принадлежит, но и сами себе мы тоже не принадлежим, как минимум потому что иначе мы уж как-нибудь смогли бы себя подчинить своей воле, а не писали бы об этом множество книг и всё такое, да и по смерти было бы намного меньше вопросов. Вот так и получается, что шатаются по миру такие сосудики с мыслями, а из них, из этих чрезмерно эмоциональных ёмкостей, появляется культура, и жизнь следующих сосудов будет несколько лучше, чем предыдущих. А слишком умные сосуды обзывают этот конвейер историческим процессом.
– А ты кто в этом мире тогда? Кажется, что не очень приятно ощущать себя винтиком в конвейере.
– Ну, сосуды бывают разные. Как у Горького: «ни одна блоха не плоха – все чёрненькие, все прыгают». Одна блоха – чуть выше, другая – чуть ниже. Все зачем-нибудь, да нужны, и я зачем-то нужна.
– По-твоему, писатель, скажем, и сапожник – равны? Один напишет великий роман, а другой сапог нашьёт если только. А потом раз – и они равны, так что ли?
– Нет, не равны, конечно. Сапожник, он даже пополезнее будет. Сапоги люди годами носят, а книги… Не всякой даже мебель подпереть можно, хотя некоторые, да, – шедевры.
Порой с ней было невыносимо спорить. Она как-то так спокойно всё это говорила, так просто у неё всё выходило, как будто ради шутки столько столетий разные почтенные мужи пытались постичь жизнь и писали об этом огромные книги. Хотя, вполне возможно, что именно ради шутки. Хм.
– Ну не хмурься ты так, Герман, – она ласково улыбнулась, легко дотронувшись до моей щеки. – Всё равно все умрём и будем под одной землёй лежать. А гроб, вот тебе какая разница, обит он бархатом или нет, какая разница, сколько по тебе плачет и дают ли в твою честь залп в воздух? Лишь бы ноги из гроба не торчали. Относись ты проще ко всему, не надо так натягивать реальность на свои идеалы. Вот сидим мы с тобой здесь сейчас, разговариваем, чего тебе ещё? Мне так хорошо сейчас, а дальше будь что будет.
– И где ты будешь с таким подходом через пару лет, милая? – буркнул я.
Сашка надулась. Она упрямо посмотрела на меня исподлобья и заявила: «Счастлива я буду!» Кажется, мы коснулись очень принципиальной для неё темы. Вид они при этом имела до того милый и наивный, что не рассмеяться было невозможно. Маленькая девочка – вот она кто, и дурак тот, кто решит иначе. И почему-то именно в этот момент во мне проснулась такая нежность к ней, это сложно описать. Хотелось укрыть её всем своим существом, отрастить крылья, чтобы она жила под ними.
Два влажных, готовых заплакать, голубых глаза уставились на меня. До чего же она была красива в этом своём порыве каких-то непостижимых для меня чувств. Я поцеловал её. Не знаю, почему. А она будто только этого и ждала. Выглядя внешне такой независимой, внутри она оказалась слабой и нежной. Впрочем, так оно обычно и бывает.
Так прошёл ещё один день из моей жизни. Они все были хороши, но хороши все были одинаково, а всё, что одинаково – всегда одинаково плохо, что бы это ни было, просто потому что не уникально. Впрочем, это не сразу бросается в глаза, поэтому тогда я был вполне счастлив, даже забыл об Усадьбе. Да и зачем она была нужна мне? Я больше не чувствовал себя одиноким, мне было кому написать утром, было кого обнять. Согласитесь, красивая девушка в большинстве случаев предпочтительнее двухсотлетней давности мертвеца, какой бы он мудрый ни был.
Тем не менее сбегать от реальности иногда нужно было, потому что дома царила довольно нездоровая атмосфера. Каждое утро на моём столе оказывалась пачка новых дел, и каждое утро я отправлял их мусоропровод, а на следующий день всё повторялось. Возможно, это были одни и те же дела, не знаю, я их не открывал. Отец, конечно, со всей своей каменной искренностью говорил, что понятия не имеет, что за странные бумаги ежедневно попадают на мой стол, дескать, у него и без того дел много. Впрочем, меня это всё не слишком беспокоило, были проблемы и поважнее. Внутри начинало зреть какое-то странное чувство, которое я не мог себе объяснить, и это меня беспокоило. Оно гнало меня вперёд, оно постоянно усаживало меня за стол и говорило: пиши, твори, делай что-нибудь. И я слушался.