Медленно поднимаюсь в бельэтаж. Дверь в квартиру приоткрыта в ожидании меня, а за ней заплаканная соседка: "Понимаешь, смотрю - середина ночи, а свет у нее в комнате почему-то горит и горит. Стучу тихонько, заглядываю, а она уже… Наверное, нужно скорую вызвать, чтобы смерть зарегистрировали?". Я согласно киваю, скидываю куртку, захожу в комнату и притворяю за собой дверь. Все выглядит обыденно как всегда. Словно твоя живая душа еще здесь и ждет меня, чтобы что-то сказать или спросить. Меня это не удивляет. Ведь не можешь же ты уйти навсегда просто так, не поговорив, не попрощавшись именно со мной.
Осторожно, словно боясь разбудить, сажусь около кровати и машинально подбираю твою свесившуюся с постели еще теплую руку. Заострившееся, изрезанное морщинами лицо в обрамлении вороха седых волос светло и по-домашнему спокойно. Даже не верится, что это уже не сон, и ты больше не улыбнешься мне своей доброй улыбкой почти девяностолетнего мудреца. Здравствуй, вот мы и опять с тобой вдвоем. Словно и не расставались вчера. Может, поговорим-поболтаем о чем-нибудь как всегда? Больше, наверное, уже не дадут нам остаться наедине. Тебе всегда было что рассказать, а мне и не только мне что послушать. Артистичность и увлекательность твоих повествований не только не позволяла забыть услышанное, но и побуждала просить повторения при каждом удобном случае. Твои армейские истории и рассказы о непмановских временах всегда вызывали восторг любой компании за столом. Особенно, если их предварить рюмочкой - другой. И что интересно, повторялись эти истории всегда почти слово в слово, что говорит об их достоверности, несмотря на кажущуюся иногда фантастичность. Да, вообще-то я никогда и не замечал за тобой страсти привирать. Знаешь что, давай вместе повспоминаем. Я буду вспоминать, что слышал и видел о тебе и времени, а ты будешь добавлять о войне.
Жила-была еще с незапамятных дореволюционных времен в Санкт-Петербурге очень симпатичная и далеко не бесталанная веселушка Лелечка Алексеева. Окончила с отличием Анненшуле в уже Ленинграде и пока суд да дело паслась в артистических московских и питерских кругах, куда ввела ее московская родня с фамилиями, сплошь оканчивающимися на шляхтецкое -ский. Деньгами же на беззаботное существование в среде искусства и Торгсинов времен НЭПа обеспечивала питерская родня происхождением из фабричных и крестьян с русской фамилией, понятно, оканчивающейся на -ев. Как сложился такой странный родственный альянс бывшей московской аристократии и питерского сапожника-кустаря никто не отваживался ни исследовать, ни понимать. Факт, что у Лелечки были две равноправные и дружелюбные по отношению друг к другу матери. Одна родная - Агриппина в Москве, а другая приемная - Дарья в Ленинграде. В Москве куча дядьев, тетей и кузин из интеллигенции. В Ленинграде же приемные отец - дед Павел и мать - баба Даша (так мы, внуки величали их и поэтому так их стали звать все в семье) из простых людей и куча родственников с их стороны в деревнях на середине пути между Ленинградом и Москвой. Справедливости ради нужно сказать, что между всеми членами такого странного семейства существовали очень трепетные отношения взаимного приятия.
Круги культурной элиты на долю Лелечки свалились в виде общения и с Всеволодом Мейерхольдом, и Валерием Вольф-Израэлем, и Сергеем Образцовым и многими другими уже тогда известными и еще пока неизвестными деятелями искусства. Ей не без оснований прочили артистическую карьеру и совершенно непонятно каким образом она могла во время войны оказаться среди обслуги авиационного полка тяжелых бомбардировщиков.
…Авиационный полк под Вологдой, в котором я служила, состоял из бомбардировщиков ТБ3 (Дуглас) и бомбардировками совсем не занимался. Это был полк специального назначения. Он вывозил раненых, забрасывал в тыл немцам разведчиков и диверсантов, раскидывал над немецкими позициями агитационные листовки и всякое такое прочее. Часто машины летали и с разными поручениями в Ленинград. Я попала в полк в первые же дни войны как специалист по горюче-смазочным материалам…