— Ну и?..
— И решил я ему не мешать. Пренебрег служебным долгом, но выполнил долг человеческий. Перед Майей. Да и Доля чертовски талантливый парень. Нельзя его губить.
— Правильно! — сказал Павел и сжал руку Мирона выше локтя.
— Погоди радоваться. Надо еще, чтобы он пришел с деньгами!
Друзья ускорили шаг и вскоре уже подходили к управлению.
— Остановимся здесь. — сказал Мирон, заходя в подъезд дома напротив милиции.
Время тянулось неимоверно медленно. Мирон то и дело посматривал на часы. Вот уже и восемь минуло, девятый пошел. К управлению подтягивались сотрудники. Мирон начал заметно нервничать. Правая бровь его напряженно выгибалась дугой и распрямлялась.
— Слушай, — заговорил Павел, желая отвлечь друга от тревожных мыслей. — А за что же Булата взяли, если не за сейф?
— Булат, Павлуша, поопаснее Серегина и его напарницы, вместе взятых! Крупномасштабный взяточник. И комбинатор с государственными деньгами. Нахапал куда больше, чем в институтском сейфе было. А главное — людей развращал, жизнь им портил. Ведь Доля пошел на преступление из-за него!
Было уже около половины девятого, когда из-за угла вышли Доля и Майя. Остановились на углу, обнялись на прощание. Евгений оторвался от Майи и решительно зашагал к подъезду управления. На его широкой спине горбом возвышался рюкзак.
Павел изготовил фотокамеру, прицелился:
— Вот это уж поистине уникальный кадр! Внукам показывать буду! Человек с полуторастами тысячами! — лихорадочно шептал он, щелкая затвором объектива.
…После обеда Чекир собрал у себя сотрудников следственного отдела и зачитал приказ по управлению:
«22 августа следователь капитан Влад М. П., с ведома начальника следственного отдела подполковника Чекира Г. Ф., не поставив в известность начальника отдела уголовного розыска полковника Волкова К. К., пошел на личный контакт с подозреваемыми Гараниным и Сутеевой на квартире у Гаранина, куда привел с собой постороннее лицо гражданку Рошко М. Т., чем поставил под угрозу свою жизнь, а также жизнь Рошко, вызвал необходимость неподготовленного задержания Гаранина и Сутеевой, что, в свою очередь, привело к сокрытию от ареста подозреваемого Доли. При неподготовленном задержании Гаранина и Сутеевой капитан Влад получил ранение головы бутылкой, а участковый инспектор Бойко П. О. — повреждение кожного покрова лица. Учитывая, что Доля добровольно явился с повинной в УВД и доставил деньги, похищенные в НИИ, что делает возможным ограничиться сравнительно мягкими взысканиями.
1. Капитана Влада М. П. предупредить о неполном служебном соответствии.
2. Начальнику следственного отдела подполковнику Чекиру Г. Ф. за попустительство в отношении подчиненного объявить выговор.
3. Начальнику отдела уголовного розыска полковнику Волкову К. К., который, будучи своевременно информирован о самовольстве капитана Влада, не принял мер к пресечению своеволия, поставить на вид.
4. Настоящий приказ зачитать всему личному составу следственного отдела и отдела уголовного розыска.
В кабинете Чекира тягостное молчание. Присутствующие стараются не смотреть на Влада, который внешне вполне спокоен. Только правая бровь его напряженно выгнулась.
— Все! — объявил Чекир после длительной паузы. — Свободны!
Офицеры, двигая стульями, встали с мест и двинулись к двери.
— Минутку, товарищи! — вдруг громко сказал Влад. Все остановились, ожидая какого-то важного заявления. — Вчера у меня был день рождения. Но мы все были слишком заняты. А потому приглашаю всех сегодня после работы в шашлычную. Не будем нарушать традиций! — улыбнулся он своей обычной улыбкой.
На следующий день Влад оформил отпуск и уехал в Криуляны к дочери и сестре.
— Кто это, Аленка? — спросила Таня племянницу, когда Влад открыл калитку.
— Дядя папа! — обрадованно воскликнула девочка и со всех ног побежала навстречу отцу.
ВЛАДИМИР ИЗМАЙЛОВ
Марченко и варнаки
…— Я — что! — самокритично говаривал мне наш участковый уполномоченный Максим Ёлкин. — Я и храбрый-то не особо, а так, исполнительный, сказать. И, конешно, опытный. А кто у нас отважный самый, так это возьми Сеньшу Марченку и — рядом некого ставить! Орел, холера!.. И хитрый же, хохлацкая душа: ведь он на фронт вырвался через прямой, сказать, шантаж. Поймал на слове начальника Управления: тот сказал как-то, не подумав, что вот, кто бы, мол, очистил верховья Согры-реки, — беспрекословно отпущу на фронт! Он пошто тако смело заявленье сделал? Одному кому это не под силу, а группу туда посылать — из кого ее сформируешь при нашей-то людской бедности? А их, варнаков, там косой десяток обретался: своих пятеро из разных мест, да четверо уголовников, из колонии бежавших — эти особо опасны! Ну, там еще Тимофей-охотник приказ о выселении в ближний поселок не выполнил и жил там, лукавый: дезертиром считать — ему же повестку о мобилизации не вручали, а и как ее вручить, когда до его заимки темной тайги верст полтораста? Ну, и шурин его к ему же прибежал, таку же ситуацию использовал…
А Сеньша Марченко и очистил всю долину Согры и притоки ее! И — в одиночку, это мысленное ли дело? Теперь, холера, воюет в дивизионной разведке, писал, хвастался…
Ёлкин Максим и сам мужик редкостной храбрости, только очень неприметной, будничной какой-то храбрости, откровенно завидовал другу и сослуживцу. Да и кто бы не позавидовал такому?
Я, конечно, тоже хорошо знал отчаянного Марченку. С детства знал, и от беспамятной влюбленности в него меня спасала только память об отце, об его уж вовсе недоступной славе, сконцентрированной годами в захватывающую легенду. Кого-нибудь ставить рядом с отцом, с его легендарными подвигами в гражданскую — было кощунственно. И не только для меня…
И эта недосягаемость отцовской славы помогала мне пристальней вглядываться во всех, к кому тянулся сердцем, мечтая о подвигах, смутных по неконкретности и фантастичных по отчаянности. И оттого потихоньку становился я реалистичнее в воспитании собственной смелости да и в оценках ее.
…Крутоплечий, подбористый, чуток кривоногий, как истый горец и конник, был Семен Марченко крепко и умно силен не столь от рождения, сколь от собственного умения постоянно воспитывать и беречь силу и ловкость тела, скручивать их в тугую пружину умом и волей. Словно на предохранителе умел держать, чтобы в нужный момент точно и мгновенно послать литое тело рысьим прыжком, или свинчатку кулака в неуловимый удар, или, наконец, беспромашную пулю из нагана, который вроде бы и из кобуры не вынимался!
Бегал он на лыжах — и на голицах, и на охотничьих камусовых[5] — как гонщик и слаломист, след зверий и человечий распутывал не хуже коренного шорца или алтайца, скакал на конях — кавказец позавидует! А пешком ходил!.. На что уж в нашей горной тайге ходоки издавна не в диво — летом, если человек спешит, так вершным сроду но кинется, пешком быстрее, — а Марченковой «ходе» и завзятые ходоки дивились! Мне как-то пришлось вспомнить в разговоре, что четырнадцатилетними парнями мы с другом за день добежали до Усть-Селезня от нашей Чулты, да вечером в клубе еще подраться успели с усть-селезневскими сверстниками, так, похоже, не верят мне: все же девяносто верст! А постарше, уже в войну, я в четыре утра выбегал и к пяти вечера за те же девяносто — прямушкой, горами, — успевал в аймак на бюро райкома комсомола. И, бывало, упаси боже опоздать!..
А Марченко из того аймачного центра по Лебеди до нас чуть не за те же полсуток доходил, и, глядь, кого-нибудь вечером успевал допросить в сельсовете. А ведь Лебедью до нас считалось сто двадцать!..
В крутые Марченковы плечи короткой шеей могуче врастала круглая голова, волосы коротко острижены под бокс, и в фуражке он казался бритым наголо. Лицо, побитое крупным редким оспенным градом, украшал ястребиный хищный нос и неожиданно освещали синие отчаянные глаза. На кого впервой глянет — так с непривыку и оторопеть недолго: прямо детской синевы глазыньки, лазурь чистая небесная, а взгляд — клинки об него точить. Давний, родовой сибиряк, он любил погордиться и тем, что — из хохлов.