Она осторожно поставила в угол знамя — красивое, бархатное, вышитое золотом — и незаметно, потихонечку вышла.
Горький осадок, оставшийся после того случая, начал уже исчезать, когда Александре Петровне как-то пришлось убирать кабинет Печерицы в середине дня. Видимо, только что закончилось совещание, в приемной еще толклись люди. Она слышала, как начальник снабжения убеждал прораба, приехавшего с отдаленного участка:
— И не пытайся! С меня хозяин за горючее каждый день стружку снимает.
«Хозяин» — в конторе так часто звали Печерицу, — беспокойно ерзая за своим столом, слушал инженера по труду Боброву, пухленькую, розовощекую молодую женщину. В общежитии Боброву поминали недобрыми словами. Говорили, что ее никакой лебедкой не вытащишь из конторы на стройку: зимой боится щечки отморозить, летом — головку припечь, а весной и осенью — туфельки замарать. Она часто переправляла цифры в представленных бригадирами и мастерами отчетах, опираясь во всех случаях на один довод: «Этого не могло быть»..
Сейчас речь шла о том же. Боброва показала Печерице истертые, захватанные, исписанные всевозможными почерками листки и жаловалась:
— А бригадир Рудаков совсем фантастические цифры пишет — перетаскивание рельсов на шестьсот метров. Ну кто поверит, что так разгрузили рельсы?
— Липу пишет Рудаков. Надо срезать.
— Я и срезала. Но вчера ко мне заявилась чуть не вся бригада, и устроили форменный скандал.
— Кто, кто скандалил-то?
— И сам Рудаков, и Краснов…
— А-а, Краснов! Знаю — блатной, горлопан из горлопанов.
— И этот, как его… Пахомов, и еще рыжий такой…
— Вот-вот, все небось вроде Краснова. Теплая компания. Все легкой жизни ищут, государственные средства растрачивают. Ты им поблажки не давай. Поняла? Это такой народ: палец протяни — всю руку отхватят.
Александра Петровна все стремительнее двигалась по комнате. Возмущение подгоняло ее. Руки сноровисто, сами по себе, делали свое, привычное дело, а в душе кипела обида. И, пожалуй, если бы Печерица, как в прошлый раз, разразился грубой бранью, если бы даже вдруг набросился на нее с руганью, ей не было бы так больно. Хотелось побежать, найти Колю Пахомова, и Ваню Краснова, и Толю Закатова, и Рудакова, и еще кого-то, привести их сюда, поставить перед этим новеньким столом и сказать — нет закричать: «Вот поглядите на них, послушайте их, — разве они такие, как вы говорите? Разве такие?!»
Никому не рассказала она об этих встречах, никогда в подробностях не вспоминала о них. Печерицу она теперь видела редко и издалека, потому что уборщица конторы снова приступила к работе. Но где-то на сердце лег рубец, и каждое упоминание о начальнике конторы рождало в ней глухое чувство неприязненной настороженности.
Пузатенький белоголовый будильник отсчитывал время. Рядом с ним росла стопка выглаженных мужских рубашек, маек, трусов. На табуретке — такая же горка. И если бы Александра Петровна задумала вдруг раздать сейчас белье его владельцам, то пришлось бы, пожалуй, обойти чуть ли не всех ребят в общежитии.
Свет беспокоил дочку. Она проснулась, попросила пить, но, не дождавшись, пока мать принесет воды, опять уснула, спрятав взлохмаченную головенку за подушками, у самой стены.
Талина рубашка, особо тщательно выглаженная, лежала отдельно, ждала хозяина. Это его лучшая, праздничная рубашка. Выглаженная самой первой, она все время напоминала о Закатове.
Неужели нельзя было дать дрезину? Не большую, конечно, а маленькую — та пришлась бы в самый раз. Ту, на которой начальник ездит, — «Пионерку». Вон Тютиков, шофер дрезины, только что балагурил с девчатами на крыльце общежития. Что ему стоило подбросить Толика в Болдыри! Ничего не стряслось бы с дрезиной. А горючее — господи, много ли нужно горючего? Уж осталось бы для Печерицы, не оскудела бы стройка.
Скоро час ночи. Даже на станции затишье. Никаких маневров. На угольном складе кран — уж какой работяга! — и тот умолк. И только проходящие поезда нет-нет да проревут, прогрохочут, заставят дрожать землю. И все больше мимо. Почему все мимо, почему без остановки? Здесь же воду набирают, здесь даже паровозы иногда меняются. Почему же сегодня все напроход да напроход? Что за день такой несчастный!
Нет, вот этот, кажется, останавливается. Так и есть. В последний-раз лязгнул вагонами, заме|р. Толик через пути единым махом сюда долетит. Ох, и проголодался, наверное! Сейчас постучит в окно, покажет свое сияющее улыбкой и веснушками лицо.
Давно угомонились в общежитии. Только в красном уголке кто-то безуспешно пытается поймать по радио музыку. Но приемник, изрядно натерпевшийся на своем веку, видимо, окончательно сдал и теперь лишь пищит время от времени, словно жалуясь на свою горькую долю.