– Я думала, вчерашняя ночь дала мне право… – робко сказала она.
– Вчерашняя ночь ничего тебе не дала! – зло оборвал я ее. Ну почему все женщины одинаковы! Почему они считают, что проведенная вместе ночь накладывает на мужчину какие-то обязательства? Я ничего ей не обещал, не предлагал, да и она не просила, не требовала, когда отдавалась мне. Так что же ей еще нужно! Видимо, эта женщина решила испытать мое терпение.
– Почему ты злишься на меня? – обиженно и растерянно спросила Люся.
Я нервно провел рукой по волосам и замялся: проще всего было развернуться и уйти, ничего не говоря, но я не мог так поступить, наверное, совесть не позволяла.
Люда повернулась спиной и, ничего не сказав, пошла от меня прочь. Я удивленно посмотрел на ее гордо удаляющуюся фигурку и, в который раз проклиная свою глупость, быстро пошел за нею. Догнав, я схватил ее за руку и резко повернул к себе.
– Может быть, ты, наконец, объяснишь мне, в чем дело? – с яростью спросил я.
Люда победно улыбнулась и нежно сказала:
– Я хотела немного поболтать с тобой и познакомить со своей бабушкой. Вот и все. Я подумала, тебе это будет интересно: она не совсем обычная женщина. Но я тебя не заставляю, если ты спешишь – не буду задерживать.
– Начинаешь знакомить меня с родней, да? – язвительно спросил я, чувствуя, что гнев мой нарастает.
Люся ласково провела по моей руке и тихо сказала:
– Ну, зачем ты так.
И это трепетное прикосновение, и этот тихий примиряющий голос, как рукой, сняли мою озлобленность; и я, как болван, поплелся за нею…
Дверь нам открыла, действительно, не совсем обычная женщина: на вид ей было лет шестьдесят с хвостиком, умное лицо в форме сердечка было обрамлено седыми лохматыми прядями, заплетенными в несколько мелких косичек, мутные, но когда-то живые глаза недобро смотрели на мир из-под густых седых бровей. И эти глаза, и эти косички создавали впечатление какого-то нереального древнего персонажа сказок; одета бабушка была вполне опрятно и чистенько.
– Это моя внучка? – угрюмо и тревожно спросила она, не отрывая взгляда от нереальной точки на стене.
– Да, бабушка, это я, – тихо сказала Люда и взяла ее за руку.
Тут я отчетливо понял, что она была слепой, это объясняло и ее странный взгляд, и ее вопрос. Бабушка медленно повернула голову и уставилась невидящим взором прямо мне в глаза, странный холодок прошел у меня по спине, и я вполне законно усомнился в ее слепоте.
– А кто с тобой? – настороженно спросила она.
– Это мой друг бабушка, – ответила Люда и взяла меня за руку.
– Друг? – переспросила она и добавила. – Это он?
– Да, это он.
Бабушка злорадно осклабилась и приветливым жестом пригласила нас войти.
В квартире пахло сыростью и еще чем-то специфическим, напоминающим запах августовского разнотравья. В комнатах было сумрачно, обстановка в полутьме казалась нагромождением неясных образов и фигур, лишь большое круглое зеркало на стене матово поблескивало и серебрилось скудным светом.
Люся усадила меня в кресло, а сама пристроилась на подлокотнике, опершись рукой о мое плечо. Я боялся, но страшно хотел, спросить у нее, слепа старуха или нет, но, немного поразмыслив, решил, что все это выяснится само собой.
Бабушка, тем временем, покопавшись в углу, подошла к небольшой тумбочке и, наугад водя спичкой, зажгла свечи, стоявшие на ней; комната слегка закачалась в мерцающем свете, создавая атмосферу нереальности. Бабушка по-доброму улыбнулась и повернулась по мне.
– Не пугайтесь, – успокаивающе сказала она, остро напомнив мне свою внучку, и осторожно присела в стоящее напротив кресло. – Вот уже сорок лет я мучаюсь с глазами, сорок лет, как я потеряла зрение. Яркий свет я не могу переносить, только свечи. Врачи поставили мне диагноз – немотивированная потеря зрения, или, как они говорят, амавроз. Глупцы! – бабушка язвительно рассмеялась и продолжила. – Ни один из них не взялся вылечить мой недуг. Они удивлялись и разводили руками: я вижу свет, но не могу его переносить, я не вижу предметы, но точно могу сказать, что предо мною – благодаря проницательности ума, а они не верили мне и называли меня шарлатанкой, – бабушка снова рассмеялась и продолжила. – Десять лет мучили они меня опытами и лекарствами, десять долгих лет вселяли надежду на возвращение зрения, но только убедили в том, что люди, по большей части, сами не знают того, в чем уверяют других. Десять лет это очень долго, если ты живешь в стремлении и движении, но что стоят три десятка, прожитых в одиночестве и неподвижности! О! милый мальчик, как это долго! Мне кажется, я прожила не тридцать лет, а три столетия; я научилась мыслить, понимать, я внимала тишине и бесконечному движению мельчайших частиц мира, ведь у меня не было больше возможности заняться чем-то иным. В своем углу я знаю вещи до такой степени, что мне порой чудится, будто я вижу… Не сыграть ли нам в шахматы? – вдруг спросила она.