— Ты подскажи чуть-чуть, — продолжал надсмотрщик, — это место на Поднебесном?
— Хо-хо, да, на Поднебесном, — отвечал Грязнуля, весело посверкивая глазами.
Остальные ласки-рабы были благодарны Грязнуле за то, что он держит надсмотрщиков в напряжении. Они нашли себе занятие и гораздо меньше придирались к рабочим и даже почти не били тех. Разумеется, работа все равно ни на минуту не прекращалась — отовсюду раздавался стук молотков и скрежет металла, однако теперь норки не расхаживали между рабами и не размахивали плетями просто для собственного удовольствия. И рабы спокойно занимались подъемом грузов или разливкой металла, не дрожа от страха каждую секунду.
— Разумеется, дело происходило на Поднебесном, — ухмылялся Грязнуля.
— Возле Туманного?
— В самом Туманном!
Сквозь щели и узкие оконца начал пробиваться рассвет. Как раз в такое время из углов выползают пауки, чтобы проверить, не попала ли в их тенета добыча — неосторожный мотылек или муха, — которые сейчас бьются в паутине, пытаясь высвободиться. В такое время начинают поскрипывать половицы и двери, словно по комнате ходит кто-то невидимый. В такое время раздаются печальные вздохи из ниоткуда, а сны и кошмары кажутся явью. Странное время. Настоящее безвременье.
— Ну ладно, — наконец смилостивился Грязнуля. — Скажу. Самое худшее на свете место это… детский приют.
— Детский приют! — в изумлении фыркнул норка. — И там, по-твоему, хуже, чем здесь?
— Дело не в самом месте. Дело в том, кто командует.
— И кто же там командовал?
— Учительница по имени джисс Ломоворот — ласка, с которой тебе, дружок, никогда не захотелось бы встретиться, особенно если тебе всего-навсего три года и ты невинен, как новорожденный младенец.
— Думаю, понадобится нечто посильнее, чем просто какая-то учительница, чтобы напугать меня!
— В таком случае ты будешь покрепче меня, — заявил Грязнуля, даже не вздрогнув, когда на его мех попало две или три капли раскаленного металла. — Что же касается меня, то я ни за что на свете не хотел бы снова оказаться в том приюте. Мне удалось сбежать оттуда, забравшись в пустую коробку из-под игрушек, которую выкинули на свалку. Но на всю жизнь я запомню свое пребывание в этом приюте. Ломоворот! У меня до сих пор при упоминании ее имени по всему телу мурашки бегут!
— Ха! — сказал надсмотрщик, на которого жаркая речь Грязнули не произвела особого впечатления. — И что же она делала, если ее так все боялись?
— Например, она выставляла на мороз горшки для малышей. Приблизительно за час до того, как высаживать всех на горшки, она выставляла те на мороз, а горшки-то металлические! Так что когда малыши садились на них, то примерзали. У меня до сих пор остался такой след. Могу показать…
— Нет уж, не надо, — отказался норка. — И это все?
— Разумеется нет. Она связывала нам на ночь лапы, чтобы мы не могли засунуть коготь в рот и пососать его.
Норка кивнул:
— Да, это действительно неприятно.
— А носы она нам вытирала наждачной бумагой вместо салфеток.
— О-о-о, это просто ужасно.
— А если она заставала нас, когда мы ковыряли в носу, она смачивала нам когти уксусом, так что когда мы пытались засунуть их в нос в следующий раз, то нос краснел и раздувался.
— А она не мазала вам язык горчицей, если вы ругались? Я помню, что однажды меня заставили так сделать, и до сих пор, когда я слышу брань, мне кажется, что у меня язык и живот горят огнем.
— У меня к тебе тоже есть вопрос, — сказал Грязнуля. — Кто на самом деле владелец этой фабрики? То есть я, конечно, знаю и Синтию, и Нигеля, и этого пса, который привез нас сюда, но кто стоит за ними? Ведь понятно, что есть «большой босс». Кто же заправляет тут всеми делами?
Норка насторожился:
— Меньше знаешь — крепче спишь. Тебе это знать совсем не обязательно.