— В таком случае удивительно, что вообще понадобилось что-то нам рассказывать, — сказал он с сарказмом. — Полагаю, мы чересчур уж просты и годимся только для черной работы. Нас можно использовать, а потом выбросить, когда мы окажемся не нужны!
— Ну-ну, Плакса, — Грязнуля положил лапу на плечо друга, — не надо так драматизировать. Нас никто не отодвигает в сторону. Пусть джер Остронюх поступает так, как считает нужным. А нам с тобой вовсе ни к чему знать абсолютно все. Лучше подумай о том, что совсем скоро мы увидим армию на марше! Вот будет здорово, а?
Плакса немного успокоился. Конечно, армия — это здорово. Кроме того, он ни разу в жизни не ездил по железной дороге. А такое путешествие тоже должно быть невероятно интересным.
На следующее утро наши ласки направились на вокзал, где на путях стояли огромные паровозы, окутанные клубами пара и дыма. Главным образом поезда перевозили людей, но имелись и небольшие паровозы с вагонами, которые люди называли «игрушечными». Они предназначались как раз для животных. Эти поезда двигались по специальным узкоколейным путям и обслуживались ласками — машинистами и кочегарами. Как правило, сам паровоз был выкрашен красной или зеленой краской, а вагоны — кремовой или желтой с черными полосами. Паровозы сверкали начищенными латунными заклепками, ручками и трубами, что произвело на Плаксу неизгладимое впечатление.
— Какая красота! — выдохнул он.
— Полностью с тобой согласен, — сказал Нюх. — И самое главное, что красота в нем сочетается с силой, а это доставляет особое удовольствие.
Они подошли к кочегару и стали смотреть, как тот лопатой швыряет в железную топку уголь. Из трубы паровоза клубами поднимался черный дым, оседая на всех предметах и пассажирах, отчего последние слегка меняли свою окраску. Топка раскалилась докрасна, машинист то открывал, то закрывал трубу, стравливая лишний пар. На панели перед ним располагались приборы, которые показывали величину давления в котле. Пройдет совсем немного времени, и пар по сложному лабиринту труб направится к металлическим колесам и приведет в движение шатуны.
Кочегар оглянулся на ласок и усмехнулся:
— Хотите узнать, как все это называется? Я всегда считал, что эти названия — чем-то сродни магии: и звучат необычно, и обозначают непонятно что… Ну, смотрите…
И он принялся показывать на всякие трубы и клапаны, каждый раз называя их, так что скоро у ласок закружились головы и они перестали понимать, о чем идет речь.
Каких только труб там не было! И трубы для пара, и для дыма, и для масла, а разные кранчики и вентили! В общем, настоящий рай для любителей металла.
— О, локомотивы! — воскликнул в упоении Плакса. — Я потрясен их красотой. Правда, до глубины души потрясен! Побывать в недрах паровоза, узнать, как все двигается! Подумать только, мне это и в самых смелых мечтах не могло привидеться! Локомотив мчится, как ветер, выдыхает клубы черного дыма, как страшное чудовище, а блестящие колеса сверкают и отстукивают ритм. В этом грохоте слышится голос божества, и я преклоняюсь перед твоей мощью, о железнобокий дракон!
— Отлично, — одобрительно посмотрев на гостя, заявил кочегар. — Я бы и сам лучше не смог сказать.
Тут машинист потянул за какую-то цепочку, и воздух огласил пронзительный гудок.
Для трех наших ласок этот звук послужил сигналом к тому, чтобы занять свои места в вагоне. Они тут же поспешили на платформу и вошли в купе. Там уже сидели их попутчики — горностай-епископ, куница с парой детишек и ласка-торговец с огромным баулом, который то и дело нервно оглядывался по сторонам. Епископ сидел прямо, словно проглотил палку, и смотрел только вперед, куница приглядывала за своими отпрысками и ни на что другое не обращала внимания, а вот ласка-торговец успевал следить за всем происходящим: он то смотрел в окно, то шарил взглядом по чемоданам и вещам, то останавливал взгляд на мордочке Плаксы.
Раздался второй гудок, ласка-проводник махнул зеленым флажком, и со скрежетом и грохотом поезд отошел от платформы. Вскоре они уже неслись на северо-запад под уютный и усыпляющий стук колес. Пройдет не так много времени, и они окажутся в болотах, где их доблестная армия ведет бои с бесчисленными полчищами крыс.
Плакса немедленно распахнул окно и высунул голову наружу, чтобы посмотреть, где они едут.
— А вот этого делать нельзя, — тотчас заметил один из малышей-куниц. — Там даже надпись есть.
Плакса посмотрел на малыша, а потом туда, куда тот показывал лапкой. Действительно, под окном была табличка, гласившая:
Высовывать голову из окна строго запрещается!
— He понимаю почему, — пробурчал себе под нос Плакса.
— Потому, — пояснил малыш с самым серьезным видом, — что тебе может снести голову встречным поездом или когда мы будем проезжать через мост. Правда, мама?
— Конечно, котеночек, — энергично кивнула мама-куница.
— Но это же моя голова, — возмутился Плакса. — И я могу делать с ней что угодно. Может, мне даже хочется, чтобы ее снесло.
И он снова высунул голову в окно, навстречу ветру. Тут же его окутало дымом, вылетевшим из трубы паровоза, и Плаксе пришлось, кашляя и задыхаясь, терпеть, потому что всовывать голову обратно означало признать свое поражение. Так что пока у него хватало дыхания, Плакса стоял и делал вид, что наслаждается пейзажами, хотя на самом деле весь рот и нос у него были забиты сажей, а воротник покрывал толстый слой копоти.
Здесь, за городом, уже началась весна: на деревьях и кустах проклюнулись почки, начали цвести первые цветы.
В общем, за окном царила красота, единственное, что ее омрачало, — это отвратительный дым. Когда он стал совершенно уже невыносимым, Плакса сунул голову обратно в вагон и уселся на место. Оба малыша-куницы удивленно переглянулись и рассмеялись. Нюх посмотрел на Плаксу и покачал головой, а Грязнуля подмигнул ему, словно желая ободрить. Когда, не выдержав всех этих непонятных переглядываний, смеха и сочувственных взглядов, Плакса посмотрел на себя в овальное зеркало, висевшее на стене, он ужаснулся. Все лицо у него было покрыто сажей, только глаза сверкали — казалось, он только что выбрался из трубы.
— Так тебе и надо, Плакса, — сказал он своему отражению. — Поделом. Это научит тебя обращать внимание на предупреждения.
Они проехали несколько мрачноватых городков, в которых тут и там торчали фабричные трубы, а дома из грязного красного кирпича выстроились угрюмыми рядами. В них жили ласки, которые зарабатывали себе на хлеб, трудясь на этих фабриках. Когда кирпичные дома заканчивались, на окраинах виднелись уже совершенно жалкие лачуги, в которых ютились ласки, только совсем уж нищие.
15
Так они ехали до самой ночи. Епископ так ничего и не сказал — он молчал всю дорогу, просто сидел, изредка посматривая на трех ласок. Мать-куница со своими малышами вышла на станции со смешным названием «Попрыгайнаоднойлапе». Нюх и Грязнуля вышли в коридор размять лапы. Ни тот ни другой не привыкли сидеть так долго на одном месте и без всякого дела. А к Плаксе тут же обратился ласка-торговец. Он поклонился и спросил, не интересуется ли Плакса игрой на окарине. Вид у торговца был какой-то затравленный. Казалось, он не спал уже целый месяц — глаза у него были красные, а лапы дрожали. Плакса про себя подумал, что бедняга, должно быть, не слишком преуспел в торговле.
— Окарина? — переспросил Плакса, выглянув в окно, — там уже темнело. — А что это такое? — Ему вдруг показалось, что баул продавца битком набит этими самыми таинственными окаринами, о которых он не имеет никакого представления.
Дрожа, как лист на ветру, торговец уставился на Плаксу с безумной надеждой в глазах. Плакса подумал даже, что в этом взгляде есть что-то ненормальное: наверное, этому продавцу его работа явно не подходит, и ее нужно менять как можно скорее.
А продавец прохрипел:
— Окарина — это такой музыкальный инструмент. Похоже, что у тебя есть музыкальный слух. Ты умеешь играть?
— Во что?
— Не во что, а на чем — на каком-нибудь музыкальном инструменте.