Было девять часов и Робер уже знал, что Марианна не придет, а поскольку в это мгновенье мимо стола проходил официант, то он решил воспользоваться совпадением.
- Гарсон, одну "кальву".
- Люди с хорошими привычками "кальвадос" в этот час не пьют. Тем хуже. И мне один!
Это была Марианна. Она без дальнейших предисловий села напротив и лицо ее показалось ему еще утомленнее, чем в прошлый раз.
- Меня ждал?
Голос тоже усталый. Вопрос без любопытства.
- Да, тебя.
- А... Ну, вот и мы.
И когда официант поставил рюмки:
- Ты что-то хотел мне сказать.
Она в ожидании откинулась на спинку стула и скрестила ноги. Ноги она скрещивала небрежно, не одернув целомудренно юбку над оголенными бедрами. Робер вместо ответа поднял рюмку и разом опрокинул. Марианна легонько отпила, словно пробуя, затем проглотила остатки.
- Ты говорил, что хочешь мне что-то сказать, - повторила она.
- Пустое. Что я могу тебе сказать?
- Откуда мне знать? Тебе одному известно.
- То, что я хотел сказать, давно сказал. Ничего другого с тех пор придумать не смог.
- Тогда к чему была та комедия на днях?
- Так. Без глубоких причин. Хотел тебя видеть, и все.
- Вкусная отплата за несбывшуюся любовь, что ли?
В машинальной улыбке полных ярко-красных губ было что-то бесстыдное, однако Робер не ощутил желания реагировать.
Она смотрела на него без особого интереса и словно ожидала ответа. Потом сказала совсем без связи:
- Знаешь, а ты довольно сильно изменился. И не в лучшую сторону.
- Например?
- Например? Ставишь меня в неудобное положение...
- Ну, не деликатничай уж так.
- Я и не деликатничаю. Но перемен в тебе так много, что просто не знаю, с которой начать.
- Начни с чего хочешь, - безразлично предложил Робер, выплюнув на тротуар мокрый окурок и достав новую папиросу.
- Тогда начну с твоей отвратительной привычки разгуливать по всему рту сигаретой и беспрестанно барабанить пальцами по столу.
- Мелочи, - заметил Робер, перестав постукивать по мраморной плите.
- Неврастения - не мелочь.
Он не ответил. Только снова легонько застучал пальцами по столу.
- Да, ты довольно сильно изменился, малый. Состарился и даже подурнел. Когда-то ты был красавцем, Робер, а теперь подурнел.
- Я бы мог сказать то же самое о тебе, если б не был кавалером.
- Хорошо, хоть не говоришь. Теперь вижу, что кое-что с молодости у тебя сохранилось: злоба.
- Дело не в злобе. Дело скорее в возрасте.
- Могу тебя заверить, что больше двадцати восьми мужчины мне не дают.
- И столько тебе и есть....
- Именно так.
- Значит, когда-то я был влюблен в двенадцатилетнюю девочку. Хорошо хоть, что этого не поняли власти. Это ведь наказуемо, знаешь.
- Наказуемы лишь деяния. А деяниями, если мне не изменяет память, ты похвастаться не можешь.
- Верно, - равнодушно кивнул Робер. - Вообще, все, что ты говоришь, верно. Ты выглядишь на двадцать восемь, а я лишь по злобе своей даю тебе еще восемь, и мы с тобой - это цветок в каплях росы да развалина, собранные в странном сожительстве.
- Никакого сожительства нет.
- Чудесно, нет и сожительства. Сожительство - это для того, толстого. Уж не господин ли супруг, случайно?
- Супруга у меня нет.
- Значит, любовник.
- Ну, и что с того?
- Ничего.
- Тогда выпьем по маленькой на посошок да разойдемся.
Робер заказал.
- С каких пор у тебя этот любовник?
- Не твое дело.
- Знаю. Просто так спрашиваю. С каких он у тебя пор?
- Нет, ну до чего ты надоедлив. Допрос, что ли, проводишь? По какому праву?
- Никакого допроса. Так, беседуем. Впрочем, если хочешь, можем сменить тему.
- Вот это что-то разумное.
"Верно, сменим тему. Станем говорить глупости - что придет в голову."
Официант принес заказ.
Робер вытащил изо рта мокрый окурок и зажег новую сигарету. Затем поднял рюмку и отпил до половины.
- Ты становишься воздержаннее, - заметила Марианна.
- Нет. Просто бережливее.
- В затруднении?
Он кивнул.
- Плохо живешь?
Он снова кивнул.
- Костюм у тебя неплохой...
- Да, но единственный.
- Чем вообще занимаешься?
- Тем же, чем и раньше.
"Врешь. Ничем ты не занимаешься. И ничего не осталось у тебя от того Робера, который трудился. Ничего, кроме привычки держать сигарету во рту, чтобы освободить руки для кистей и палитры. Ну вот, теперь они у тебя совершенно свободны. Свободны от всего - даже от кистей и палитры."
- Тебе бы к Пикассо за советом сходить... - предложила Марианна после краткого молчания.
- Тайна известна мне и без Пикассо.
- В чем же дело тогда?
- Ну вот, теперь ты становишься надоедливой. Оставь! - Он устало махнул рукой.
- Как хочешь...
Она замолчала, но немного погодя снова добавила:
- И все же жил же ты как-то все эти годы.
- Совершенно верно. Жил как-то. Жил всяко. В последнее время даже с немалыми деньгами в кармане. Но сейчас все кончено. Полный крах.
- И окончательный?
- Скорей всего.
Он выплюнул недокуренную сигарету, подпер голову ладонью и стал смотреть на улицу. Ряды прохожих поредели. За каштанами напротив загорелись зеленые буквы неоновой рекламы, и деревья в темноте стали плоскими и неестественными, словно декорации.
- Ты только не подумай, - сказал Робер, вновь повернувшись к столу, - что я позвал тебя на судьбу свою пожаловаться.
- Я ничего и не сказала.
- Потому что в сущности у меня нет причин жаловаться. Мне даже хорошо. Человеку всегда хорошо, когда ему нечего больше терять.
Она посмотрела на него, но ничего не ответила.
- Разве не так?
Она молчала и смотрела на него.
- Потому что если нечего терять, значит, единственная возможная перемена что-то приобрести.
- Например, вечный покой.
- Да, даже и это. Когда устал - я хочу сказать: устал до предела, - то это не самая страшная перспектива.