— Но, милый Коленька, я птаха вольная, а тут — клетка! Не могу больше! И этот Братчиков — козел вонючий! Прирежу его! На волю надо. Но как?! Еще пять лет сроку. Выдержу ли? Каждая шваль тянет лапы, хочет пощупать. Я уже чувствую себя старухой… Помоги, Коленька, рвануть отсюда.
— Отсюда?! — поразился я. — Но как?!
— А прошлый раз я тебя про колодец спрашивала, про каналы, помнишь?
— Конечно, я еще удивился, зачем тебе.
— А что если, пока насос стоит, спуститься до воды и между лопастями пролезть в трубу, по трубе до первой насосной. А там — воля! Сколько метров? Как ты считаешь? Двести? Триста? Маска с баллончиком уже есть. Как думаешь, можно проскочить? Я засекала: двадцать пять минут пауза, двадцать пять — работа. Неужто за двадцать пять минут не проплыть триста метров? Как ты считаешь?
Она потормошила меня, лежавшего в каком-то очумении. Мне было страшно жаль ее, словно узнал, что она неизлечимо больна и помочь ей уже ничем нельзя. Но и себя было жалко: только что пылал к ней самыми чистыми, самыми жаркими чувствами, и вдруг — обвал, слом, конец…
— Это страшный риск, — наконец выдавил я. — Твои двадцать пять минут — не закон. Реле имеют разброс. Может быть двадцать пять, но может и восемнадцать. А плыть в трубе, по которой насосом гонит воду, это тебе не в канале. Тебя просто-напросто прижмет к решетке перед лопастями. И — не шевельнешься. Даже рыба не может подниматься против напора!
— Значит, пустое?
— По-моему, да.
— А что же делать, Коленька? Посоветуй. Не сердись, мне просто не с кем поговорить. По-человечески. Я когда тебя увидела на канале, как ты стоишь голенький, прикрывшись руками, у меня все в душе перевернулось. Вот честно! Думала, вообще весь мир — козлы, а тут ты — стесняешься, несчастненький! Я же с первого взгляда втюрилась в тебя. Вот чтоб мне с этого места не сойти! Не веришь?
— Почему же, верю.
— Да, я знаю. Ты — чистый, хороший мальчик, а я — прости господи, пробы негде ставить. Но я хочу, понимаешь, хочу вырваться! Хочу чистой и тихой жизни. Хочу замуж. Ребеночка хочу! Понимаешь, о чем я? Устала я, Коленька.
От романтики этой палаточной блевать хочется. Вранье все это, песни, пляски, слова. Жизнь, видишь, какая. За настоящую жизнь зубами, клыками надо драться. Но как вырваться, а? Коленька, помоги! Ведь ты инженер, умница, сердце у тебя доброе. Помоги. Я понимаю, я тебе не пара. Но я не в обиде. Я — старуха. У тебя — своя жизнь. Я тебя не впутаю. Наоборот, видишь, спасаю от местных гусариков. Протокол сожгли, пропуск вернула. У меня тут власть и — немалая. Но выехать за зону — не могу. Только под пули. Но жить охота. Мне же всего двадцать один. Ты на два года старше, но душой ты — младенец, а я — старая ведьма.
Она хрипло засмеялась. Потянулась за сигаретами. Дала мне, взяла себе. Закурили. Что мог я сказать ей в утешение? Все помертвело в душе, я сам был не свой. Хотелось бежать, скрыться от нее, от себя. Слабоволие накатило сонной истомой. А будь что будет! Лежать и не двигаться…
— Что-то тревожно мне… — Светка нервно поежилась, вытянула из-под себя куртку и штаны, оделась. — Давай-ка соберем сиденье.
Я быстро оделся, помог ей подняться и укрепить переднее сиденье. Прожектор все еще держал нас на прицеле, световая решетка висела перед глазами. Но теперь, после Светкиного рассказа, она имела новый, зловещий смысл.
Светка чувствовала перемену во мне после своей исповеди. Поджатый рот, отрешенный взгляд.
— Дура я, что рассказала тебе, — печально сказала она. — Всегда так. Нельзя душу раскрывать — никогда…
И вдруг свет погас. Лобовое стекло еще какой-то миг удерживало призрачное мерцание, казалось, и решетка висела в воздухе, но вот все погрузилось во мрак.
Светка выругалась, сорвала с крючков чехол, точными движениями надела на верхушку сиденья. Вдвоем мы натянули чехол и дружно отвалились на заднее сиденье. Светка прижалась ко мне, как птенец прижимается к матери, стараясь подлезть под спасительное крыло. Жалко было ее до ломоты в глазах, но что-то хрустнуло и сломалось во мне. Прежнее острое чувство отлетело, я был как шарик с выпущенным воздухом. Праздник кончился — мой первый печальный праздник и первый отчаянно-грустный финал его…