– Ну хорошо, Бобби, – сказал я. Посмотрел на него и улыбнулся. Глядя на него, я не мог не улыбаться. – Что ты придумал на этот раз?
Он расстегнул «молнию» на рюкзаке и достал оттуда банку из-под майонеза, наполненную до половины прозрачной жидкостью.
– Видишь? – сказал он.
– Да. Похоже на воду или самогон.
– Вообще-то в банке и то и другое, если только ты мне поверишь. Это взято из артезианской скважины в Ла-Плата, небольшом городке в сорока милях к востоку от Уэйко. До того как я перегнал эту жидкость, чтобы получить вот этот концентрат, у меня было пять галлонов воды. Там у меня настоящий перегонный (аппарат, Хауи, но я не думаю, что правительство будет преследовать меня за это. – Он продолжал усмехаться, и его усмешка стала еще шире. – Здесь нет ничего, кроме воды, но это все-таки самый невероятный самогон, когда-либо известный человеческой расе.
– Совершенно не понимаю, о чем ты говоришь.
– Не понимаешь, но сейчас все поймешь. Знаешь что, Хауи?
– Что?
– Если наша идиотская человеческая раса сумеет продержаться еще шесть месяцев и за это время не уничтожит себя, я готов поспорить, что она будет существовать вечно.
Он поднял банку из-под майонеза, и один его глаз, увеличенный во много раз, с поразительной торжественностью уставился на меня.
– Это величайшее лекарство, – произнес он. – Оно излечивает самую ужасную болезнь, от которой страдает Homo sapiens.
– Лекарство от рака?
– Нет, – покачал головой Бобби. – От войн. Драк в барах. Перестрелок. И прочей мерзости. Где тут у тебя туалет, Хауи? Мне нужно почистить зубы.
Когда Бобби вернулся в комнату, он не только вывернул майку на нужную сторону, но даже причесался. Правда, я наметил, что его метод причесываться ничуть не изменился. Бобби просто совал голову под кран и затем зачесывал волосы назад пальцами вместо расчески.
Он взглянул на два стеклянных ящика и заявил, что и пчелы и осы вернулись в нормальное состояние.
– Нельзя сказать, что осиное гнездо когда-либо приближается к тому состоянию, что можно назвать нормальным, Хауи. Осы – общественные насекомые, подобные пчелам и муравьям, но в отличие от пчел, которые почти всегда сохраняют разум, и муравьев, временами страдающих от приступов шизофрении, осы – абсолютные и полномасштабные безумцы. – Он улыбнулся. – В точности как мы, люди. – Он снял крышку с ящика, в котором находилось пчелиное гнездо.
– Знаешь что, Бобби, – сказал я. На моем лице появилась улыбка, но, пожалуй, неестественно широкая. – Закрой свой ящик с пчелами и сначала расскажи мне обо всем, а? Продемонстрируешь свои фокусы потом. Я хочу сказать, что хозяйка дома – настоящая кошечка, милая и добрая, а вот консьержка – огромная баба, курит сигары и весит больше меня фунтов на тридцать. Она…
– Тебе понравится эта картина, – убеждал Бобби, словно не слышал, что я говорил.
Я был знаком с этой привычкой так же хорошо, как и с его методом причесываться десятью пальцами. Он не то что был невежливым, а часто увлекался и не слышал, что происходит вокруг. Попытаться остановить его? Да ни в коем случае! Я был так счастлив, что он вернулся. Думаю, я понимал даже в тот момент, что произойдет нечто ужасное, но, когда я проводил с Бобби больше пяти минут, он прямо-таки гипнотизировал меня. Он был словно Люси из знаменитого комикса – с футбольным мячом в руках, обещающий, что уж на этот раз все будет в полном порядке, а я выступал в роли Чарли Брауна, устремляющегося по полю, чтобы пнуть его.
– По правде говоря, ты, наверное, уже видел все это раньше, – продолжал Бобби, – такие фотографии время от времени печатают в журналах – или в документальных фильмах о дикой природе. В этом нет ничего необычного, однако выглядит поистине потрясающе, потому что у людей существует совершенно необоснованное предубеждение относительно пчел.
Самым удивительным было то, что он был прав – я действительно видел все это раньше.
Бобби сунул руку внутрь ящика между пчелиным гнездом и стеклом. Меньше чем через пятнадцать секунд его рука покрылась шевелящейся черно-желтой перчаткой. И тут я мгновенно вспомнил: сижу перед телевизором в детской пижаме, прижимаю к груди своего плюшевого медведя примерно за полчаса до того, как лечь спать (и, уж конечно, за несколько лет до рождения Бобби), и наблюдаю со смешанным ужасом, отвращением и увлечением, как новоявленный пчеловод разрешает пчелам залезать на его лицо, полностью покрывая его. Сначала пчелы образуют у него на голове что-то вроде капюшона палача, а затем он сметает их, превращая в какую-то чудовищную живую бороду.
Бобби вдруг поморщился, затем усмехнулся.
– Одна сейчас ужалила меня, – сказал он. – Пчелы все еще не пришли в себя после поездки. Я ведь сначала попросил местную даму, занимающуюся страховкой, подбросить меня от Ла-Платы до Уэйко – она управляет старым самолетом «пайпер-каб». Дальше воспользовался какой-то местной авиалинией до Нового Орлеана. Сделал не меньше сорока пересадок, но готов поклясться, что окончательно вывела их из себя поездка на такси с Ла-Гарбинс. На Второй авеню еще больше ухабов, чем на Бергенштрассе после капитуляции немцев. – Знаешь, Бобби, мне кажется, что тебе все-таки лучше убрать руку из этого ящика, – заметил я, все время ожидая, что какие-нибудь пчелы вылетят и начнут метаться по комнате. В этом случае мне придется охотиться за ними со свернутым в рулон журналом, убивать их одну за другой, словно они пытаются скрыться из тюрьмы, как в старом кино. Но ни одна из них не пыталась вылететь – пока.
– Успокойся, Хауи. Ты когда-нибудь видел, чтобы пчела ужалила цветок? Или хотя бы слышал об этом, а?
– Ты не похож на цветок.
Бобби рассмеялся.
– Черт побери, Хауи, ты думаешь, пчелы знают, как выглядит цветок? Нет, конечно! Они так же не подозревают, как выглядит цветок, как ты или я знаем, как звучит облако. Пчелы просто чувствуют сладость на моем теле, потому что в моем поту содержится диоксин сахарозы – вместе с тридцатью семью другими диоксинами, о которых нам известно.
Он выдержал паузу и посмотрел на меня хитрым взглядом.
– Хотя должен признаться, что я принял определенные меры и немного, так сказать, подсластил себя сегодня. Съел пачку вишен в шоколаде, когда летел в самолете…
– Господи, Бобби!
–…а потом, когда ехал сюда на такси, добавил пару пирожных с кремом.
Он опустил в ящик вторую руку и принялся осторожно сметать пчел обратно. Я заметил, как он еще раз поморщился, перед тем как стряхнул последнюю пчелу. А успокоился только тогда, когда закрыл крышку на стеклянном ящике. На обеих его руках виднелись красные опухоли: одна на левой ладони, в самой середине, другая на правой, повыше, в том месте, которое хироманты называют «браслетом удачи». Две пчелы ужалили его, но я понял, что он хотел мне доказать: по крайней мере это ничто по сравнению с четырьмястами насекомыми, что ползали по его руке.
Он извлек из кармана джинсов пинцет, подошел к моему столу, отодвинул в сторону стопку бумаг рядом с компьютером, которым я теперь пользовался, и направил мою тензорную лампу на то место, где раньше лежала бумага. Отрегулировал свет лампы, и на поверхность стола из вишневого дерева теперь падал ослепительный кружок света.
– Пишешь что-нибудь интересное, Бау-Вау? – небрежно спросил он, и я почувствовал, как волосы у меня на шее встали дыбом. Когда последний раз он называл меня Бау-Вау?
Когда ему было четыре года? Или шесть? Не помню, черт возьми. Он осторожно работал пинцетом над своей левой рукой. Наконец Бобби извлек что-то крохотное, похожее на волосок, выдернутый из носа, и положил в мою пепельницу.
– Статью о подделках в артистическом мире для «Ярмарки сует», – ответил я. – Бобби, что ты придумал на этот раз, черт побери?
– Ты не мог бы выдернуть второе жало? – попросил он. Протянул мне пинцет и правую руку, глядя на меня с извиняющейся улыбкой. – Я считаю себя таким умным, что должен в равной степени владеть левой и правой рукой, но у левой руки коэффициент интеллектуальности все-таки не больше шести.
Тот же самый старина Бобби.