Эти книги открывали (по крайней мере, мне) самые удивительные миры, которые я мог носить в заднем кармане джинсов и которыми наслаждался в дождливые выходные, когда не показывали бейсбол, а играть в «Монополию» надоедало. Были ли все знаменитые диковинки и человеческие монстры из «Рипли» настоящими? В таком контексте вопрос кажется неуместным. Для меня они были настоящими, и вполне возможно, что в промежуток между шестью и одиннадцатью, в критические годы, когда формируется воображение человека, они были для меня супернастоящими. Я верил этим книжкам так же, как верил, что можно отправить поезд под откос, положив на рельс десятицентовик, или что несколько капель жидкости из мяча для гольфа «сожрут» кисть в мгновение ока, если проявишь неосторожность. Именно благодаря книжкам «От Рипли: хочешь – верь, хочешь – нет!» я впервые увидел, как тонка грань между потрясающим и обыденным, начал понимать, что их близость не только разъясняет привычные аспекты жизни, но и проливает свет на случайные невероятные отклонения. Не забывайте, сейчас говорим о вере, а вера – колыбель мифа. А как же реальность, спросите Вы? Что ж, если говорить обо мне, то реальность может катиться куда подальше на вращающемся пончике. Я никогда не держался обеими руками за реальность. Во всяком случае, в моих произведениях. Слишком часто для воображения реальность – тот же ясеневый кол для вампира.
Я думаю, миф и воображение – взаимозаменяемые понятия, и вера – источник их обоих. Вера во что? По правде говоря, вряд ли это имеет особое значение. В одного бога или во многих. А может, в десятицентовик, способный отправить под откос товарный поезд.
Мои убеждения не имеют ничего общего с религиозной верой. Давайте сразу проясним ситуацию. Я был воспитан методистом и в достаточной степени придерживаюсь фундаменталистских представлений, которым меня учили в детстве, а потому назвал бы подобное заявление нелепостью, если не богохульством. Я верил во все странное, потому что в меня заложена вера во все странное. Другие люди участвуют в забегах, потому что в них заложено умение быстро бегать, или играют в баскетбол, потому что Бог даровал им рост в шесть футов и десять дюймов, или решают длинные уравнения на доске, потому что интуитивно знают, куда что подставить.
Однако вера в Бога как-то укладывается во все это, и я думаю, что она связана с необходимостью вновь и вновь возвращаться к одному и тому же, пусть даже в глубине души ты веришь, что никогда не сможешь сделать это лучше, чем уже сделал, а если будешь упорствовать, то просто покатишься вниз. Тебе нечего терять, когда ты первый раз бьешь по пиньяте. Но нанести второй (и третий… и четвертый… и тридцать шестой) удар – это риск неудачи, падения и, в случае автора рассказов, работающего в достаточно узком жанре, самопародии. И тем не менее, мы продолжаем бить, по крайней мере, большинство из нас, и нам становится трудно. Я не поверил бы в это двадцать лет тому назад, даже десять, но теперь так оно есть. Становится трудно. Бывают дни, когда я думаю, что мой старый компьютер «Уонг» лет пять как перестал работать на электричестве, сразу после написания «Темной половины», и теперь его приводит в действие исключительно вера. Но это нормально. Главное, чтобы слова бежали по экрану, правда?
Идея каждого из рассказов этого сборника приходила ко мне в момент озарения, и писались они на волне веры, счастья и оптимизма. Эти позитивные чувства имеют свои темные аналоги, и страх неудачи – далеко не самый худший из них. Самый худший – во всяком случае, для меня – не дающая покоя мысль, что я, возможно, сказал уже все, что мог, и теперь слушаю нудное бормотание собственного голоса, потому что тишина будет слишком пугающей.
Прыжок веры, необходимый для того, чтобы сделать реальностью короткий рассказ, в последние несколько лет дается мне все труднее. Складывается ощущение, что все мои произведения хотят стать романами, а каждый роман – растянуться на четыре тысячи страниц. Достаточно много критиков упомянули об этом, обычно без особой радости. В рецензиях на каждый длинный роман, написанный мною, от «Противостояния» до «Нужных вещей», меня обвиняли в многословии. В некоторых случаях критика была обоснованной, в других – напоминала злобное тявканье мужчин и женщин, воспринявших литературную анорексию последних тридцати лет с непонятным (во всяком случае, мне) спокойствием. Эти самозваные священники Церкви последнего дня американской литературы относятся к словесной щедрости с подозрением, к богатой фактуре – с неприязнью, а к широким литературным мазкам – с откровенной ненавистью. В результате «Голос» Николсона Бейкера становится предметом восхищенных дискуссий и анализа, тогда как поистине грандиозный американский роман Грега Мэттьюза «Сердце страны» проходит незамеченным.