«А» — вовсе не «а». Не «а» оно, не «а».
Поэтому они никогда не встретятся. Не в мире разума. Но оборотни… Кто они?
«А» плюс «а» не превращает «а» в «б»?
Он бежал и бежал.
Дождь шел ниоткуда. Волк не знал, что он идет сверху…
Его природа изменилась, когда он ударился о землю и вода брызнула на его мех, попала в глаза, залила нос. Капли дождя стали чем-то другим, просто влагой. У волка не было названия для сырости. Влага была живым существом. Она притупляла его зрение и обоняние. Но ветер донес до него запах испуганного молнией скота прежде, чем дождь поглотил тысячи миллиардов молекул запаха, проносящихся мимо.
Волк перелетел через проволочную изгородь и оказался среди скота. После он проделал огромную работу. Полуоглохший фермер, его полуоглохшая жена и их обкуренные сыновья в доме в ста футах от загона не слышали громких криков страха скота. Гром, молния и грохот телевизора заглушали шум с пастбища.
Волк ел спокойно.
— НИКОГДА НЕ ВИДЕЛ, чтобы человек так быстро набирал вес или терял его, — заметил шериф Игер. — Мне кажется, что ты мчишься по кругу, словно сливовый сок в перегонном кубе. Ты набираешь двадцать или больше фунтов в месяц. А потом, когда наступает полнолуние, ты теряешь все в одночасье. Как ты это делаешь? Почему?
— Если бы ты ел, а не спрашивал, ты давно был бы толстым, — фыркнул доктор Варглик.
Во время медосмотра бледно-голубые, но живые глаза шерифа не отрывались от огромной волчьей шкуры, натянутой на противоположной стене кабинета. У шкуры не было ни ног, ни головы, но пушистый хвост присутствовал.
— Неестественно выглядит, — не сводя взгляда со шкуры, заметил Игер.
— Ты о чем? А, волчья шкура? Она не искусственная.
— Нет, я имею в виду невероятные изменения твоего веса. Это неестественно.
— Все в природе естественно.
Доктор снял с руки Игера надувную резиновую манжету.
— Сто двадцать на восемьдесят. Тридцать шесть лет, а давление у тебя подростковое. А теперь можешь убираться со стола… Спусти штаны.
Варглик достал из настенного дозатора латексную перчатку. Шериф, в отличие от большинства мужчин во время этого осмотра, не стонал, не морщился и не жаловался. Он был стоиком.
— Доктор, вы все еще не ответили на мой вопрос.
«Этот сукин сын начинает что-то подозревать, — подумал Варглик. — Может быть, он что-то знает. Но он также должен думать, что сходит с ума, если искренне верит, что то, на что он не так тонко намекает, правда.
Доктор убрал палец. Он сказал:
— Все в порядке. Поздравления. Округ будет доволен еще год.
— Я не хочу быть назойливым или слишком любопытным, — никак не успокаивался шериф Игер. — Отнеси это на счет научного любопытства. Я спросил тебя…
— Я не знаю, почему я так феноменально быстро теряю и набираю вес, — вздохнул Варглик. — Никогда не слышал о подобном случае у совершенно здорового человека.
Настенное зеркало поймало его и Игера в ртутном свете. Оба были тридцати шести футов двух дюймов ростом, худощавые, поджарые и весили по сто восемьдесят фунтов. Оба жили в Вагнере (население пять тысяч, за исключением туристического сезона), расположенном вдоль южного берега озера Вирджиния, округ Рейнольдс, штат Арканзас. Игер имел степень магистра и служил в лесном хозяйстве, но через несколько лет стал полицейским, а затем шерифом. Варглик был доктором медицины из Йеля и доктором биохимии из Стэнфорда. После нескольких лет практики на Манхэттене он отказался от блестящей и богатой карьеры, чтобы приехать в эту сельскую местность.
Как и большинство людей, знавших об этом, Игер недоумевал, почему Варглик покинул Парк-авеню. Разница между Игером и остальными состояла в том, что он проверял или перепроверял прошлое доктора.
Несмотря на то что у них было много общего, они были очень далеки друг от друга. Варглик был добычей, Игер — охотником.
«Если только, — подумал Варглик, — я не смогу изменить ситуацию». Но тогда «а» и «не-а» поменялись ролями?
Доктор снял перчатки и вымыл руки. Шериф стоял перед волчьей шкурой и пристально разглядывал ее.
— Действительно вещь, — заметил он. Выражение его лица было странным и непонятным. — Где ты его застрелил?
— Не знаю, — ответил Варглик. — Это что-то вроде семейной реликвии. Мой шведский дед передал ее мне. Моя мать — финка хотела избавиться от нее, не знаю почему, но мой отец, он родился в Швеции, но вырос в верхнем Нью-Йорке, не позволил ей.