На лодочной станции К. взял лодку напрокат. Мы поплыли к Чернышову мосту. У одного из спусков набережной за мостом я выскочила из лодки и помахала отчаливающему К. рукой; он помахал мне в ответ. Поднимался ветер, неся пыль, гоня плавкий воздух, облака приближались, легкая мгла подернула сверкающие оконные стекла, придав им ртутный блеск.
Стуча каблуками, обметая стены маленьким кринолином широкой ситцевой юбки с подкрахмаленной нижней юбкою, я взлетела по узкой лестнице в комнату, где уже зажгли свечи и сдали карты. Леснин обернулся и сказал мне:
— Не сломайте каблук, Лена.
Явился, не запылился. Рука перевязана. Визави сидел Шиншилла в атласном тюрбане с перышком (в костюмерной, видать, свистнул), надвинутом до переносицы и скрывающем повязку на лбу. Фингал подгримирован. Глупости, подумала я, тем заметнее. Разглядев, что он и впрямь намазал губы мерзкой оранжевой жирной помадой, я не выдержала и улыбнулась. Шиншилла подмигнул мне, благо правый глаз у него был здоровый.
— Надеюсь, Ленхен, — сказал Хозяин, — что ты не упала в душевой, не прищемила руку дверью и не вывихнула лодыжку из-за своих несусветных каблуков.
— Обошлось, — сказала я, — правда, я прищемила голову, прикусила язык и обожгла ухо. Однако терплю, в терпении красота, чтобы не сказать красотища, ас-сабр джамиль, чужеземец.
— А ухо-то чем обожгли? — спросил Николай Николаевич.
— Замочной скважиной, — предположил Камедиаров.
— Соляной кислотой, — отвечала я.
— Пробу ставили? — спросил Камедиаров.
— С духами "Огни Москвы" спутала, — отвечала я. — Кто же в наше время пробу ставит? Одна печаль. На себя первым делом и нарвешься.
— Да неужто вы такая низкопробная? — спросил Леснин.
— Я вообще чурка, — сказала я.
— Чур меня, чур, — сказал Хозяин.
— Хотите, я угадаю, во что вы играете?
— И не пытайся, — сказал Хозяин.
— Просим, просим, — сказал Николай Николаевич.
— В три листика, — сказала я.
— Самое смешное, что ты права, медхен Ленхен.
Неделю назад я ответила бы, что всегда права.
— Лена, сыграйте что-нибудь на фисгармонии, — сказал Сандро.
— Что-нибудь восточное?
— Не обязательно.
— Да на ней, что ни играй, все выйдет Бах, — сказал Николай Николаевич. — Баха играют — Бах, Гедике — Бах, этюды Шитте — Бах, "Амурские волны" — тоже Бах.
Я послушно пошла к фисгармонии и сыграла сначала "Отзвуки театра", а потом "Болезнь куклы".
— Как хорошо ты играешь сегодня, — сказал Хозяин.
— И вы все играете замечательно, — сказала я. — К сожалению, я не знаю правил, поэтому не могу оценить игру по достоинству; предусматривается ли в конце выигравший или одни проигравшие?
Эммери неотрывно смотрел на меня поверх карточного веера.
— Я вам сейчас все объясню, — сказал Сандро, — подразумевается и выигравший, и проигравшие. Сумма кона в нашей компании ограничена, потому, достигнув предела, игроки должны будут открыть карты. По ходу игры можно вскрыться, посмотреться, вступить в свару, можно темнить, можно перетемнить. А кто наберет больше очков, тот и выиграл. Поняли?
— Конечно, поняла, — отвечала я. — Вступили в свару, темнили, перетемнили, достигли предела, открыли карты, а у кого больше розовых очков, тот и выиграл.
— Надежды подает, — сказал Шиншилла. — Еще немного, и на пароль «сдавай» она выучится отвечать отзывом «сними».
— Да, глядишь, и в мушку, и в баккара будет резаться, — сказал Камедиаров.
— Мой вам совет, Лена, — сказал Николай Николаевич, — чтобы освоиться, начинайте с детских игр, например с «пьяницы», с «осла», со «свиньи», с "бонжур, мадам, — пардон, месье".
Помнится, выиграл Сандро, сказавший, по обыкновению: "Зато мне в любви не везет".
— Группа белых валунов — в тени одного из них сидел Ганс, — начал свой рассказ выигравший, — только оттеняла и делала еще темнее вход в пещеру. "Колодец Бархут" притягивал Ганса, как притягивает пловца водоворот, однако он медлил подчиниться зову и погрузиться в вечную тьму подземелий. Услышав вначале звук шагов, вскоре увидел он выходящего из-за одного из валунов бедно одетого человека с мешком и бурдюком. Не обращая внимания на Ганса, человек остановился, положил в тень соседнего валуна бурдюк, развязал мешок и, к удивлению Ганса, достал оттуда великое множество плоских черных камней. Глянув на солнце и на собственную тень, человек принялся с величайшим тщанием выкладывать на песке темный каменный прямоугольник; посреди одной из сторон прямоугольника сделал он небольшую выемку.
— Что ты делаешь, путник? — спросил, недоумевая, Ганс. — Что означает твой темный прямоугольник из камней? И зачем ты таскаешь с собой по пустыне подобную тяжесть? Уж не зороастрийский ли ты маг, и не заклятие ли ты собираешься произнести?
— Я правоверный, сина, — отвечал человек с камнями, — и ношу с собой свою пустынную мечеть. Я только что выложил выемку посреди обращенной к Мекке стены мечети. Сейчас я войду в мечеть и буду молиться. Не мешай мне.
Ганс отошел к своему белому валуну, а молящийся вошел в каменный прямоугольник, опустился на колени, дотронулся лбом до песка возле выемки, обращенной к Мекке, и стал молиться. Молился он долго, а потом встал, собрал свою пустынную мечеть в мешок и взялся за бурдюк.
— Не хочешь ли воды? — спросил он Ганса.
— Выпил бы глоток, — отвечал тот.
Молящийся угостил его водою, объяснив, что бурдюк он тащит с собой, дабы подкрепить тело, а мешок с камнями — чтобы поддержать душу, и, слава Аллаху, странствие его проходит спокойно.
— Ты пришел посмотреть колодец Бархут? — спросил Ганс.
— О нет! — отвечал молящийся. — Я пришел поклониться могиле пророка Худа, она тут неподалеку.
— Не удивительно ли, — сказал Ганс, — что врата в ад расположены рядом с могилой святого?
— Ничего удивительного я в том не вижу, чужеземец, ибо сказано: "Нет места темнее, чем под светильником".
— Не тяжело ли тебе таскать твой мешок?
— Своя ноша не тянет, — отвечал паломник.
Попрощавшись с Гансом, он закинул за спину мешок с камнями и бурдюк с водой и, обогнув скалу, скрылся из виду.
Ганс продолжал, как завороженный, сидеть у входа в пещеру, именуемую "колодец Бархут", и глядеть в ее темные врата. Дыхание хриплого, холодного и сухого ветра постепенно овладевало округой, взвивая песок, будя в невидимых пещерных глубинах эхо, принося тьму, предупреждающую тьму ночи. Невесть откуда взявшаяся туча зависла над скалою, над валуном, над головой Ганса; молния невиданной яркости залила мертвенным, пронзительным, щедрым на подробности светом померкший пейзаж. Одновременно с молнией раздался чудовищный раскат грома; в глубине пещеры полыхнул огненный шар; Гансу показалось, что молния ударила именно туда. Пещера издала львиный рык, отвечая громовому раскату всеми пустотами разом; запахло серой. Град обрушился на голову Ганса, и, не успев поразмыслить, ринулся он в пещеру, спасаясь от ледяных градин.
Из узкого темного грота, на стене которого виднелся свежий след молнии, словно высекшей в известняке искру спекшегося и оплавленного стекловидного зеленого вещества, Ганс попал в огромный зал, сверкающий полупрозрачными колоннами свисающих с потолка сталактитов и десятилетиями поднимающихся с пола им навстречу сталагмитов. Стены и пол представляли собою букеты белоснежных каменных ромашек и лилий, словно прощающихся с земными живыми цветами. Среди неувядающих тысячелетиями лепестков из кальцита и гипса нашел Ганс старую лампу, зажег ее и пошел в кромешную вечную тьму.
В третьем зале встретил его немолчный крик летучих мышей. Маленькие существа с перепончатыми крыльями, мягкой, густой и короткой шерсткой и застывшими в гримасе личиками, невзирая на непогоду, покидали пещеру, подчиняясь ведомому одним им порядку; сначала над головой Ганса пролетало по одному нетопырю в минуту, затем интервалы между вылетами укорачивались, а группы летуний увеличивались, потом все повторилось в обратной последовательности, и после вылета последней запоздавшей летучей мышки в гулком зале настала тишина, прерываемая мерным звуком капель с потолка.