– Ты же знаешь, я не мастак в изображении человеческого тела.
– Фредди, милый, ты, как обычно, скромничаешь. Не будь я уверена в твоих способностях, не обратилась бы к тебе. Я видела твои наброски – ты очень неплохо пишешь людей.
Анжелика была права, хотя Фредерик сознательно редко рисовал людей. В детстве он был неуклюжим, то и дело падал и ушибался, и поэтому его оставляли в доме, тогда как заветным желанием мальчика было гулять на улице: бегать, кружиться или просто лежать на траве и смотреть, как небо меняет свои цвета. Писать портреты означало находиться в студии, а Фредди предпочитал рисовать на пленэре, передавая пышное сливочно-розовое цветение вишневого деревца или настроение пары, уединившейся на пикнике.
Но, глядя на Анжелику, он уже мысленно подбирал необходимое соотношение неаполитанской охры и киновари для добавления в свинцовые белила, чтобы поточнее передать теплый тон ее кожи.
– Ты говорила, это для личной коллекции.
– Таково мое намерение.
– Значит, ты не собираешься выставлять эту картину?
– Заботишься о моей стыдливости? – поддразнивая, улыбнулась Анжелика. – Ну почему у меня не получается проявлять хотя бы вполовину меньшую благопристойность?
– Обещай мне.
По большей части, Фредди был сговорчивым. Но в данном вопросе он не собирался уступать.
– Мне нужен этот портрет только как свидетельство моей юности, чтобы когда-нибудь я могла взглянуть и вздохнуть над своей увядшей красотой. Я торжественно обещаю, что не только не буду выставлять его где бы то ни было, но даже у себя в доме не повешу. Буду хранить картину в коробке и не достану до той поры, пока не увижу в зеркале старую кошелку, – снова улыбнулась Анжелика. – Это тебя удовлетворит?
– Что ж, тогда ладно, – сглотнул художник. – Я напишу тебя.
Анжелика, отставив чашку, посмотрела другу в глаза.
– В таком случае, я не откажусь помочь тебе выяснить происхождение загадочной картины.
* * * * *
Миссис Уоттс не было в живых уже четверть века. Разыскав всего лишь за пару часов знавшего ее человека, Вир посчитал себя счастливчиком.
Поиски привели маркиза из Бермондси в Севен-Дайалз. Расположенный не более чем в миле от просторных площадей Мэйфэра, район Севен-Дайалз в начале века пользовался дурной славой из-за царившей в нем нищеты и преступности. За последние годы репутация района несколько улучшилась, хотя Вир по-прежнему не рискнул бы один сунуться ночью в его боковые улочки.
Но сейчас на дворе стоял белый день. Ведший к нужному месту проулок Святого Мартина бурлил щебетом и гомоном: здесь находился птичий рынок. Маркиз миновал магазинчик, набитый клетками с певчими птичками: снегирями, жаворонками, скворцами – и все это беспокойно чирикало и свистело. Следующая лавка была доверху заставлена ящиками с упитанными воркующими голубями. Ястребы, совы и попугаи вносили свою лепту в общую какофонию. Вир благосклонно поглядывал на изредка попадающиеся заведения, торгующие благословенно молчаливыми рыбками или кроликами.
Джейкоб Дули жил на Литтл-Эрл-стрит. Здесь, на оживленном открытом рынке толпился народ, хотя Вир не заметил среди выставленного на продажу чего-либо, не побывавшего в употреблении раз, а то и два. Он понятия не имел, зачем женщинам в нынешнее время могут понадобиться кринолиновые обручи, но увидел, как целых три набора расхваливают в качестве «последнего слова моды».
Дули обитал на самом верху четырехэтажного дома, на фасаде которого большими буквами рекламировалась бакалейная лавка, находящаяся на первом этаже: «Собственная молочная ферма», «Потомственные мясники», «Поставщик молока» и «Доставка крупных покупок». Узкая, темная лестница пованивала мочой.
На стук выглянул широкоплечий, волосатый мужчина пятидесяти с хвостиком лет, с пышной шевелюрой цвета «перец с солью» и такой же бородой. Встав за приоткрытой дверью, он настороженно рассматривал Вира. Конечно же, маркиз предварительно переоделся. Теперь он выглядел как дородный ломовой извозчик, чья борода по пышности не уступала растительности хозяина. От грубой рабочей одежды несло, как и полагалось, лошадьми и пивом.
– Ты кто такой? Зачем выспрашиваешь про миссис Уоттс? – в речи Дули явственно проступал ирландский акцент.
Но у Вира уже был наготове как ответ, так и ливерпульский говор.
– Миссис Уоттс приходилась теткой моему отцу, вот оно как. Так мне мать рассказывала. Папашка мой сбежал в Лондон и обретался тут у родственницы.
– Но у нее, кроме Нэда, и не жил никто, точно не жил. Я-то его никогда не видел. Но вот Мэг – миссис Уоттс – говорила, что, когда парнишка заявился к ней, ему сравнялось четырнадцать, а когда уехал – шестнадцать.
– Ага, он заделал меня мамке как раз перед отъездом из Ливерпуля – шустрый шкет. Во всяком случае, она так сказала.
– Заходи тогда, – отступил на шаг Дули. – Угощу тебя чаем.
Квартира представляла собой одну-единственную комнату, разделенную тонкой желтой занавеской на спальную и жилую половины. Обстановка состояла из неожиданно массивного письменного стола, пары стульев и нескольких самодельных полок, где лежали аккуратные стопки газет и две толстые книги. Одна походила на Библию, а другая, наверное, была молитвенником.
Дули бросил пригоршню чайных листьев в кружку, налил туда из кувшина воды и подвесил этот импровизированный чайник над спиртовкой.
– А мать-то еще жива?
– Померла в прошлом декабре. Она перед смертью мне призналась о настоящем отце. Вот как схоронил ее, с тех пор его и ищу.
– Повезло тебе, парень, – заметил Дули, стоя у спиртовки. – Последнее, что я слыхал – он в Южной Африке набил мошну под завязку. Бриллиантами.
Вир на несколько секунд задержал дыхание, а затем посмотрел на хозяина дома полными надежды глазами.
– А вы меня часом не дурите, а, мистер Дули?
– Нет. Когда я в последний раз виделся с Мэг – твоей миссис Уоттс – ей как раз телеграмма пришла. Отец твой чертовски разбогател и возвращался домой, чтоб сделать из тетки барыню. За Мэгги, заметь, я и вправду радовался, но вот себя мне было страшно жалко. Я ведь собирался жениться на ней. Она хоть и была на пару лет меня старше, Мэгги Уоттс, но славная женщина и пела так красиво, прям за душу брала. А зачем бы ей сдался бедный моряк вроде меня, когда племянник собирался выстроить ей особняк за городом и свозить на чай к королеве? Вот я и ушел в плавание до Сан-Франциско. А когда вернулся…– стиснул зубы Дули. – Когда вернулся, она уже легла в могилу.
– Жалость-то какая, – Вир не притворялся сочувствующим. Потрясение и горечь утраты были ему хорошо известны.
Дули, ничего не ответив, поставил две чашки на стол, для гостя – не щербатую, и нарезал ломтями полкраюхи черного хлеба. Напиток, разливаемый хозяином, был не темнее лимонада, хотя чайные листья кипели вместе с водой. Как и все продаваемое на этой улочке, они, похоже, тоже побывали в употреблении.
– Спасибо, сэр, – поблагодарил Вир.
Дули тяжело уселся.
– Все эти годы смерть ее мне покоя не давала – и сейчас из ума не идет.
– А можно спросить, сэр, как же она померла-то?
– В отчете коронера [33]написали, что кончина наступила из-за передозировки хлорала [34]. Уснула и не проснулась. Я пытался им втолковать, что она никогда такого не принимала. Мэгги тяжко трудилась и ночью спала, как убитая – слыхали бы вы, как она храпела. Конечно, мои слова пустили побоку, да еще Мэгги ославили гулящей. Этот надутый дурак заявил, мол, такие женщины прячут все пузырьки перед тем, как развлекать в своем доме мужика, а ученым людям виднее, где причину искать.
– Так, по-вашему, это был не хлорал?
– Я поспрашивал у всех соседей, – с озабоченным видом рассказывал Дули. – Ее нашли две девчушки. Мэгги была холодная – не как камень, но все равно совсем холодная – и еще дышала. Позвали доктора, но тот оказался бестолковым шарлатаном.
33
Коронер(англ. coroner) – в Великобритании, США и некоторых других странах специальный судья, в обязанности которого входит выяснение причины смерти, происшедшей при необычных или подозрительных обстоятельствах. При установлении факта насильственной смерти коронер передает дело в суд.
34
Хлорал– вещество, получаемое при действии хлора на безводный спирт, легко растворяется в воде, образуя хлоралгидрат – широко употребляемое в XIX веке успокоительное средство. Свойство хлорала вызывать сон впервые стало известно в 1861 г., но в медицинскую практику препарат ввели только в 1869 г. Значительные дозы (больше 5 г) вызывают глубокий сон с потерей сознания, понижением рефлексов и чувствительности; дыхание становится реже, кровяное давление резко падает; сон длится до 10-15 часов; t° падает на 1-2°. От еще больших доз рефлексы и болевая чувствительность исчезают, t° падает на 3-4°, пульс становится слабым, дыхание редким и поверхностным, появляется синюха, смерть наступает от паралича сердца.