Собесяк-Макс говорит по-русски, с мягким польским акцентом:
«Знакомьтесь, товажищу Беляев. То есть Антон Бринськи. Он розпытывал о вас. Хотя вы давно знакомы».
И еще одни объятия, при которых трудно сдержать слезы от нахлынувшей радости. Да, мы знакомы, пожалуй, значительно большее время, чем с адмиралом Максом. Сорок лет назад комсомолец Антон Петрович Бринский учился в Каменец-Подольской совпартшколе, в которой работали мои родители и которую я описал впоследствии в трилогии «Старая крепость». А потом мы расстались... на сорок лет, установив письменный контакт только вначале нынешнего года.
Когда шла война, Антон Бринский, полковник, по партизанской кличке дядя Петя, командовал партизанским соединением, действовавшим в районах Ро-венской области, на Волыни, а затем в Польше и Чехословакии. Он достаточно хорошо описал свою партизанскую жизнь в книгах «По ту сторону фронта» и в последней, вышедшей недавно в Горьком — «Боевые спутники мои». Особенно в последней книге, наполненной духом подлинного пролетарского интернационализма, много, очень много удивительно теплых страниц, посвященных сыну польского крестьянина, слесарю с малых лет Юзефу Собесяку — Максу. Ведь Антон Бринский обнаружил стихийно образовавшийся в лесах под Ковелем отряд Макса, принял его под свое командование, и с той поры началась их боевая дружба. Вскоре Макс стал заместителем Бринского, а ими руководил бывший украинский литейщик, старый комсомолец, секретарь Ро-венского комитета партии, генерал Василий Андреевич Бегма. Когда я прочел последнюю книгу Антона Бринского о совместных действиях советских и польских партизан, первой мыслью было: сколько же хороших людей на свете! Настоящих! Честных! Воспитанных партией в духе интернационализма и сумевших не растерять это великое качество коммуниста в окружении страшнейшей фашистской реакции и разгула, освященного церковью национализма.
...Сколько же хороших людей на свете, снова думаю я, когда мы сидим в номере у адмирала Собесяка-Макса, вспоминаем старых друзей, выступаем на следующий день в Центральном доме литераторов в обществе ветеранов последней войны Андре
Стиля, Манолиса Глезоса и других прославленных героев Сопротивления.
На следующий день еще одна встреча. Адмирал Макс — Собесяк дарит мне свои книги, вышедшие в Польше: «Земля горит», «Бужаны», «Пшебраже», «Бригада «Грюнвальд»» и русское издание книги «Земля горит», написанное им в соавторстве с Ришардом Егоровым. В ответ я дарю сборник «Подвиг народа» с моим очерком «Удар на Сане», номер журнала «Огонек», где напечатан мой рассказ «За вашу и нашу вольность» — о подвиге польских военных моряков на Севере в дни войны.
И вот тут вспоминается мне сразу тот весенний вечер двадцатилетней давности, когда впервые из уст Галана я услышал имя Макса.
«Скажите, это было на самом деле? Вы рассказали Галану о той кровавой истории?..»
«...Конечно это было! А встретились мы впервые с Галаном в Киеве зимой 1944 года. Я прилетел из партизанского тыла к начальнику штаба партизанского движения генералу Тимофею Строкачу. А перед тем, как меня отправить, генерал Бегма подарил мне штатский костюм. Ну, я и надел его под польский мундир, чтобы не так холодно было лететь в «кукурузнике». В номере одной из киевских гостиниц, какой— сейчас не помню, нашел польского писателя Ежи Путрамента. У него был еще один человек — Ярослав Галан. Имени его я до этого еще не слышал. Обратил внимание на то, что он был худо одет. Сидим, разговариваем, Галан меня расспрашивает о жизни в партизанском тылу. Тут я и рассказал ему об этом случае, который увидел под Сарнами. Галан записывает мои слова в блокнотик, а я вижу слезы у него на глазах. Он мне и до этого понравился, а теперь еще больше. Понял я. что ему и горько и обидно, что такие выродки имеют какое-то отношение к украинскому народу, вернее, так страшно его предают».
«А наша встреча закончилась довольно странно,— оживляясь добавил адмирал.— Посмотрел я на Галана, на его обшарпанный вид и сказал:
«Можно вам сказать наедине несколько слов? Зайдем со мной в ванну!»
...Ни Путрамент, которого мы оставили одного, ни Галан, который пришел за мной, озадаченный, в ванну, не понимали, что стрельнуло мне в голову.
«Раздевайся, брате,— сказал я Галану, когда мы остались вдвоем.— Твои лахи уже ни до чего, а мне это убрання не нужно!»
С этими словами я снял мундир и сбросил потом с себя штатский костюм, который подарил мне генерал Бегма. Ярослав Галан сперва отказывался принять этот неожиданный подарок, а потом, когда я объяснил ему, что мы свои люди и нам этот «велькопанский цирлих-манирлих» в отношениях абсолютно ни к чему, разделся и сложил в кучу свою потрепанную на военных дорогах одежду. К счастью, у коридорной оказался утюжок. Она выгладила костюм Галану, он крепко пожал мне руку, сказал: «Вы хороший человек», и мы расстались друзьями...»
Эта бытовая история, услышанная из уст Собесяка, несколько отвлекла мои мысли от грустных воспоминаний о времени, когда кровавили нашу землю западные «культуртрегеры» с надписью «Готт мит у не» на немецких поясах и их распаленные ненавистью сообщники. Мне припомнилась первая встреча с Галаном, в редакции выходившей тогда во Львове польской партийной газеты «Червоны штандар». Я восстановил в памяти облик Ярослава Александровича в сером, слегка великоватом, но хорошо сшитом костюме, из-под которого выглядывала защитная гимнастерка. И еще я подумал о том, что не призывы к христианскому смирению и другим божьим благодатям, за кулисами которых пышно расцветала в годы оккупации старая заповедь «убий», а именно решительные действия честных, открытых, видящих будущее, таких людей, как Бринский, Собесяк, Ярослав Галан, сделали возможной нашу встречу в родной Москве в дни двадцатилетия Победы над гитлеровской Германией. И острой болью отозвалось в сердце сознание и сожаление о том, что Ярослава Галана нет с нами в эти дни.
Давно уже заросли будяками и чертополохом безыменные могилы всех этих черных, буй-туров, демьянов, орестов, чмилей, стахуров и Лукашевичей, которые, как говорит украинская пословица, пытались мотыгой замахиваться на солнце, идти против воли народа и исподтишка гуцульскими топориками убивать лучших его сыновей. Исчезло, кануло в Лету их пресловутое «подполье», и давно осыпались, прогнили последние схроны-бункеры, вырытые в лесах и оврагах, гробы для живых.
Жестоко ошибся презренный убийца, поповский выкормыш Илларий Лукашевич, докладывая своему фюреру Щепанскому под мостом у Гамалеевки, что писателя-атеиста Ярослава Галана нет.
Неправда! Он есть! Он жив! Он жив, как и его друг Степан Тудор. Галан с нами и сегодня, как бы ни хотели его видеть мертвым клерикалы и все враги коммунистического мировоззрения. Как и все настоящие, честные люди, вышедшие из народа, знавшие его извечные думы и чаяния, помогавшие ему идти к солнцу и сбивать преграды на своем пути, писатель Ярослав Галан и его книги не умрут никогда в памяти народной.
Рассказывая в одном из лучших своих памфлетов, «Сумерки чужих богов», о полном крахе многолетних вожделений митрополита Шептицкого, Ярослав Галан писал:
«Созванный в начале 1946 года собор униатского духовенства единодушно принял решение о полном разрыве с Римом и к тому же призвал верующих. Униатская церковь умерла год с лишним после смерти своего усерднейшего заступника— графа Шептицкого.
Это была смерть исключительно безболезненная; не было замечено ни одного случая «мученичества» или хотя бы даже протеста. Оказалось, что пациент скончался задолго до того, как была констатирована эта смертьI
Так бесславно погибла рожденная предательством и придуманная папством униатская церковь— один из авангардных отрядов Ватикана, служивший его захватническим целям покорения Востока».
Но у мертвой, еще заживо похоронившей себя церкви есть ее защитники и служители— живые мертвецы. Сбежав от народного возмездия на капиталистический Запад, они проклинают нас, грозят нам карой божьей и любыми способами стараются обелить покойного графа и его бесславное дело. Об одном из таких живых мертвецов— привидении из мюнхенских подвалов мы и расскажем сейчас...