— Давай скидавай с себя старые хоботья, — сказал он, вытаскивая из торбы какие-то свертки.
Аня скорбно и изумленно взглянула на него. Она ничего не поняла.
— Да некогда мне! — закричал вдруг Омельчук. — Чего жмешься? Не съем я тебя! — Но, увидев, что новенькая не шелохнулась, только молча, устремленно глядит на него и на торбу, приказал как своей подчиненной: — Давай, девка, не задерживай. Говорю, я сейчас отвернусь!
Омельчук бросил ей темно-синие диагоналевые брюки-галифе, суконную гимнастерку, кальсоны, рубашку. Потом вытащил из торбы маленькие ладные хромовые сапоги.
Аня молча сжала ладонями свои пылающие щеки. За все годы войны у нее не было такого новенького, не обношенного, такого прекрасного обмундирования — все «хабэ» да «бэу». А такого она и в глаза не видала.
Почему-то ей вспомнилась одна сцена. Едет она на полуторке в штаб дивизии по узкой лесной дороге. И неведомо как их выследил и откуда свалился, налетел «мессершмитт». Вдруг как будто бы выскочил из-под земли и дал очередь по кабине, по кузову, по сидящим в нем людям. И летели они, кто остался в живых, на три стороны: кто налево, а кто направо, Аня даже с торца. Впопыхах она зацепилась юбкой за гвоздь и повисла на нем. Фашист же заходил опять вторым, низким кругом…
Потом шла Аня по деревне, зажимая руками разорванную сверху донизу юбку. А штабные девчонки — машинистки, писаря, телефонистки из роты связи насмешливо улыбались в дверях своих домов, только что пальцами на нее не показывали. Все в подогнанных кителях, в гимнастерках без единой морщиночки, в аккуратненьких юбочках…
— Давай, девка, старую гимнастерку… Пригодится ишшо. И погоны.
— Ой, спасибо… А я тут запуталась.
— Ничего. Не спеши. Ты, девка, служила где? Или — прямо от мамочки — через штабы?
— Служила.
— Ну вот. Хорошо, что попала к нам. Как в дом родной…
Аня, натягивая брюки, посмотрела на Омельчука исподлобья.
— А Язько? Он тоже родня? Что-то больно спешит породниться!
— Язько есть Язько… — сказал старшина. — У него, кажуть, жинка на двенадцать лет старше. Вот он и лютует.
Аня села, полуодетая, на перевернутое ведро, помолчала.
Потом все же поднялась и быстро и ловко — новенькое, прекрасно подогнанное обмундирование хорошо надевать — застегнулась, прикрепила медаль. На новенькие чистые портянки натянула новые сапоги — и встала на обе ноги крепко, твердо, вдруг почувствовав себя удивительно ладной, сильной, даже чем-то красивой: нигде ничего не тянуло, все как будто бы обнимало ее сильной, нежной рукой.
Омельчук подал Ане ремень с портупеей, планшет, полевую сумку — не кирзовую, а из кожи — и приказал:
— Бумажки-то из кармана в планшет али в суму переложь!
Потом поглядел на нее и не выдержал, крякнул:
— Ну и бабы-ы… Ну вы и наро-од! Это ж чистые хамелеоны! Дай им тряпку какую-никакую, и вот тебе не баба, а одно загляденье! Картинка, и только. Ей-пра… Ну, не жмет?
— Нет. Везде хорошо! Спасибо, Омельчук! — сказала Аня, делая шаг вперед и оглядывая себя. Не считала, не помнила, но, наверное, первый раз на войне говорила «спасибо».
Омельчук деланно отмахнулся:
— А я-то при чем? Это надо спасибо сказать Евдокимову. Он коня собирался за полный комплект отдавать…
— Как коня?! — Аня вдруг отступила. — Да вы что? Неужели Гвидона?
— Гвидона…
— Не может быть!
— Мо-ожет! Все, дорогуша, может. Ездил я спозаранку к одному тут… хапуге. У него бабий полк фронтового подчинения. И портной из Москвы… Солдатиком служит. Ну вот этот типок и пообещал нашему командиру комплект для тебя. Но отдай, мол, Гвидона. Красавчика. Просто страшно, как жаждал… Ну а я, как прискакал, и почал его устыжать. Покраснел вроде божьей коровки. Наконец согласился, не взял вороного. Евдокимов-то, тот чуть в обморок не упал, как увидел Гвидона…
— Нет, вы что-то путаете, Омельчук. Что у вас происходит? Для чего я понадобилась Евдокимову в новых одежках? Да плевала я на ваши тряпки проклятые! Они мне по штату положены. А нет — и не надо! И без них проживу. А то, глядишь, и меня променяете на собаку… На паршивого поросенка…
Старшина снял фуражку, почесал черным пальцем в затылке растерянно, изумленно. Поднял руку, пытаясь остановить разгневанную Аню, но только головой покачал:
— О господи, прости душу грешную! Да одумайся, что говоришь, дурная?! Что несешь-то? Ну ракета, и только. Взвилась — и трещит, и все пырх, пырх! Да ты что, очумела? Он к тебе как отец…
Аня молча расстегивала ремень, снимала с себя портупею, начала уже стягивать гимнастерку.