Поднявшись с места, он сказал: «Пейте, чтобы освободить место для моих кораблей» и «Ешьте, потому что всё должно расти, разве мы перестали расти?» — и мы смеялись ему в ответ. Смех ослеплённых его светом и скрытой подо льдом печалью. Епископ произнёс речь, он встал, сам не зная почему, движимый лишь душевным волнением, и сказал, что мы сидим за пасхальным столом, последней вечерей, и даже это он сказал с удивительной весёлостью, которая как-то образовалась в продолжение заданного моим отцом тона. Потом мужчины воздали отцу должное, их преклонение перед ним было облечено в форму весёлых анекдотов, в которых они восхваляли его как мастера слова. Помню, что профессор рассказал, как у моего отца когда-то служил садовник, который был уволен за то, что в течение многих лет, извлекая выгоду для себя, продавал цветы и овощи из огорода и который тем не менее имел наглость попросить потом рекомендацию, и тогда отец доброжелательно взглянул на него и написал, что «об этом человеке я могу с уверенностью сказать, что он вынес из моего сада всё, что вообще могло быть вынесено». За этими внешне весёлыми историями скрывался глубокий смысл, все присутствующие восхищались отцом, который принимал их похвалы с терпеливой улыбкой, и я подумал, как хорошо и как важно время от времени встречать богоподобного человека, и сегодня ночью, мелькнула мысль, сегодня ночью никто не предаст моего отца и не откажется от него.
Тогда он поднял руку и оглядел всех нас. «Вы ошибаетесь, — сказал он, — вы все ошибаетесь, и я прошу уделить мне внимание, чтобы я мог объяснить, почему я попросил вас приехать, и боюсь, что сказанное мною приведёт к Umwertung aller Werte[16] и что, когда я скажу то, что собираюсь сказать, великие среди нас станут малыми, а самые малые — великими», — и мы посмотрели на него, мужчины — сдержанные, но бледные, женщины со слезами на глазах.
«Я пригласил вас, — продолжал он, — потому что понял, что больше не могу так жить, что жизнь моя находится на грани окончательного распада. Сейчас, если можно так выразиться, у последней черты, я хочу вам кое-что рассказать, об одном деле, понимания которого я не прошу, прошу лишь вашего внимания».
Все мы смотрели на него, как смотрят на того, кого видят в последний раз, и я уже знал, что он скажет. Он расскажет нам о смертельной болезни, которую он носил в себе несколько лет, но которая теперь обострилась, что привело его к необходимости сообщить нам свою последнюю волю и попрощаться, и я размышлял о том, что это за болезнь, и решил, что это рак, резко ускорившееся развитие рака, не оставившее времени для разрушения, для постепенного угасания великого человека, стоящего перед нами. Вместо этого он, поражённый слепой несправедливостью, быстро и внезапно уменьшится и исчезнет на наших глазах, и больше его с нами не будет.
Но перед этим он хочет подвести итог, он хочет передать нам, и особенно мне, опыт своей жизни, естественно и гармонично, как естественна и гармонична окружающая нас местность, в очищенной и совершенной форме, словно сверкающие на закате кристаллики снега.
«Я попросил вас приехать, — продолжал он, — чтобы рассказать о рассмотрении Верховным судом дела против писателя Мортена Росса, дела, по которому — как вы, вероятно, знаете — три недели назад был вынесен приговор.
То, что это дело дошло до Верховного суда, что Министерство юстиции дало разрешение на рассмотрение в суде третьей инстанции, объясняется исключительно положением писателя в обществе и принципиальным характером дела. Возможно, вы помните, что молодой человек обвинялся в том, что он в своём романе «Рискованная затея» нарушил общественные приличия, и, кроме того, в том, что он — в том учебном заведении, где преподавал, — состоял в связи с мальчиком шестнадцати лет.
Городской суд, в том, что касается книги, осудил его с применением статьи 184 Уголовного кодекса, которая основывается на статуте о свободе печати 1799 года, а суд второй инстанции утвердил вынесенный приговор и увеличил наказание, и опирался суд на давнюю славную юридическую традицию. Позвольте напомнить вам о суде над Моисеем Левином за перевод «Дивана» с французского, суде над Густавом Йоханнесом Видом за роман «Молодые и старые», процессе против Германа Банга за «Безнадёжные поколения». А в культурах, которые в юридическом смысле близки к нам, — дело против Августа Стриндберга о богохульстве.
К тому же порочные отношения с учеником, отношения, на которые ученик хотя и соглашался и, очевидно, даже спровоцировал их, но за которые тем не менее, поскольку мальчику не исполнилось восемнадцати лет и его согласие поэтому не имело значения в правовом отношении, был вынесен приговор по статье 185 Уголовного кодекса 1866 года о противоестественных преступлениях.
Кроме этого, сначала было предъявлено обвинение согласно закону о клевете, поскольку считалось, что в романе содержатся нападки на устои общества и призывы к восстанию против государственного устройства, но это обвинение было впоследствии снято.
В результате Мортен Росс был осуждён на три года тяжёлых исправительных работ с конфискацией всего тиража книги и возложением на него судебных издержек.
В жизни у меня была возможность познакомиться со многими сторонами бытия. И тем не менее я содрогался, читая этот роман в те недели, которые предшествовали первому судебному заседанию. Я мог прочитать лишь несколько страниц зараз, мне постоянно приходилось откладывать книгу и задавать себе вопрос: что заставляет такого молодого человека описывать подробности чувственной любви с такой грубостью и с таким ненасытным вожделением?
Разумеется, встречаясь с обвиняемым, я стараюсь быть как можно более непредубеждённым. Но когда я впервые увидел этого человека, я уже понимал, что его надо сурово наказать.
Я знаю, что журналисты постарались, описывая бесстыдство Мортена Росса. Позвольте мне добавить, что в его случае даже органически свойственная прессе лживость оказалась недостаточной.
В Верховном суде он появился без адвоката, он сам хотел представлять своё дело, и, когда он впервые вошёл в зал заседаний, помахал публике, посмотрел в окно и улыбнулся нам, тринадцати судьям, мне вспомнилось дело Оскара Уайльда, но одновременно я осознавал, что даже пресловутое надменное тщеславие того повесы показалось бы вежливостью и утончённостью рядом с примитивной заносчивостью этого пролетария.
Ряды для публики были забиты любопытствующими, и государственный обвинитель нервничал. Я читал его мысли, я знал, он боится, что для общественности всё это дело превратится в нечто вроде венчания терновым венцом мученика за рабочее дело, и поэтому он и попросил слова.
«Достопочтенный Верховный суд, — произнёс государственный обвинитель, — закон об отправлении правосудия даёт право в особых случаях закрывать двери Верховного суда. Принимая во внимание сомнительный характер этого дела, я прошу, чтобы двери были закрыты по соображениям морали».
Я посмотрел на обвиняемого. Думаю, что я ждал от него возражений или какой-нибудь гримасы, но молодой человек поправил свой жёлтый пиджак, приветливо улыбнулся и наклонился вперёд.
«Государственный обвинитель, — спросил он дерзко, — боится за свою собственную мораль или за мораль публики?»
«Вы должны относиться к суду с уважением!» — заметил я.
Тут он впервые пристально посмотрел на меня, и от взгляда его глубоких голубых глаз во всём мире не осталось никого, кроме нас двоих.
«Нет, господин Председатель Верховного суда, я должен демонстрировать своё уважение к суду».
Только на мгновение его взгляд задержался на мне, потом я обернулся к государственному обвинителю и отклонил высказанное им предложение.
«Публичность акта судебной власти, — заявил я, — гарантирована конституцией, и только в отдельных исключительных случаях её следует ограничивать. То, что здесь произойдёт, должно происходить в обстановке полной гласности».
Лишь некоторым из вас случалось бывать в помещении Верховного суда в Бернсторфском дворце на улице Бредгаде, но могу сказать вам, что помещения эти невелики, а на втором заседании по делу «Государство против Мортена Росса» они стали казаться совсем тесными из-за набившихся в зал людей. Они стояли плотными рядами до самых судейских кресел, и все приставы были в напряжении.