Когда он уходил, она на расстоянии последовала за ним вдоль Сены и затем на север к кладбищу Пер-Лашез, где Париж становится тёмным, неприветливым и опасным. Перед дверями дома, в который он вошёл, Шарлотта на мгновение остановилась, размышляя о том, что эксперимент, который переходит границы науки, может также перейти и социальные барьеры. Она вошла в дом.
Он жил в подвальной комнатке, которая была столь мала, что они вдвоём с трудом смогли в ней поместиться. В слабом свете фонаря «летучая мышь» он её узнал.
— Я видел тебя сегодня на улице, — сказал он.
— А мы встречались до этого? — спросила Шарлотта, внимательно глядя ему в лицо.
Он уныло покачал головой.
— Я точно не помню, — ответил он.
— Я пришла, чтобы пригласить тебя выступить — сказала Шарлотта. — Три дня подряд. В Сен-Клу.
— Пятьсот франков, — сказал юноша.
Шарлотта могла бы тут же заплакать от радости, но пока что она не чувствовала полной уверенности.
— Пятьсот франков — это большие деньги, — заметила она.
— Ольга, которая готовит мне еду, говорит, — сказал молодой человек, — что мы, нищие духом, унаследуем Царствие Божие. Пятьсот франков — это вроде аванса.
Шарлотта по-прежнему чувствовала некоторую неуверенность и в последний раз всмотрелась в его лицо, но оно было спокойным и ребячливым, как будто прошлое не оставило на нём никаких следов. Потом она спросила его, умеет ли он читать, медленно и тщательно вывела адрес на листке бумаги, оставила франк на дорогу, попрощалась до завтрашнего дня и ушла.
На следующий день, 18 марта, Шарлотта Гэбель и врач рассказывали потерявшему память молодому человеку об эксперименте, и впервые они, ничего не скрывая, посвятили третьего человека в свою тайну.
— В этом доме, — объясняла Шарлотта, — двести лет назад жил молодой поэт по имени Жан-Люк Торо. В том доме, который ты видишь по ту сторону сада, жила девушка, которую он любил.
— Хорошо устроились, — сказал садовник.
— Им никогда не довелось прикоснуться друг к другу, — сказала Шарлотта. — Два года они прожили здесь, разделённые стеной условностей, и за эти два года он написал два сборника стихов, о которых сентиментальные
люди по-прежнему говорят, что не могут читать их без слёз.
— Какая такая стена? — спросил садовник, выглядывая в окно.
— Не настоящая стена, — терпеливо объясняла Шарлотта. — Невидимая стена, построенная на ненависти их родителей друг к другу, на её богатстве и его бедности, на том обстоятельстве, что у него не было никакого положения в обществе, и на том, что её родители обещали её другому человеку.
— А они не догадались перелезть через стену? — спросил садовник.
— Это, — сказала Шарлотта, — мы и хотим узнать. Известно, что молодые люди иногда встречались под наблюдением в этой комнате. В ночь на 19 марта 1731 года здесь был семейный приём. В какой-то момент он закончился, и молодые люди остались одни со старым дядюшкой. Все остальные отправились спать. На следующий день дядюшку нашли в этом кресле. — Шарлотта показала на кресло, где сидел врач. — Он был мёртв. Очевидно, умер от паралича сердца. Молодые люди исчезли. С тех пор мир высказывал самые разные предположения. Похищение, преступление, сверхъестественные причины. Мы хотим узнать правду. Мы считаем, что эта комната и эти стены должны всё ещё сохранять в себе воспоминания той ночи.
Садовник сосредоточенно молчал, и Шарлотта подумала, что в этом состоит одна из сильных сторон науки — в конце концов всегда полностью овладевать вниманием мира.
— Теоретическое обоснование всего этого, — продолжала она, — ты всё равно не смог бы понять. Но мы сделали эту комнату и этот сад такими, какими они были в марте 1731 года. В соседней комнате стоит спинет. На нём музыкант будет играть аранжировки французских увертюр Телемана. Чтобы ты смог достичь необходимой восприимчивости, доктор загипнотизирует тебя. Когда ты окажешься в полностью расслабленном состоянии, я подключу к тебе прибор, который называется гистометрический разрядник, а затем проведу тебя через эту комнату и буду читать тебе отрывки из дневников Жан-Люка Торо, где он описывает те два года, когда его любовь наполняла эти комнаты.
— И что потом? — поинтересовался садовник.
— Если бы мы это знали, — ответила Шарлотта, — во всём этом не было бы необходимости. — И затем она рассказала ему о трёх законах, о памяти частиц и о самопроизвольном распаде любви.
В ту ночь, 18 марта, врач дал молодому человеку ложку некоего горького лекарства, мелко истолчённой в стеклянной ступке смеси орехов кола, маковых семян, красных стеблей, которые в Восточной Африке называются кат, и маленьких остроконечных грибов, которые он сам прошлой осенью собирал после первого мороза на склонах датских холмов, и садовник послушно всё проглотил, поскольку так уж обстоит дело с лекарствами в этом веке, что ты принимаешь их без всяких вопросов. Затем великий знаток человеческих душ — который ради такого серьёзного момента облачился в белый халат — наклонился к молодому человеку и сначала погрузил его в пучину сна, а потом поднял на безграничную, зеркальную морскую гладь бесконтрольного восприятия.
Здесь его приняла Шарлотта, помогла подняться из глубокого кресла и отвела в ту комнату, которая должна была служить ему сценой.
За окнами была кромешная тьма, и с неодолимой радостью учёного перед лицом таинственных параллелей и совпадений Шарлотта отметила про себя, что такая же буря, звуки которой молодой Жан-Люк слышал и зафиксировал в своём дневнике двести лет назад, и сегодня ударяет в окна, заставляя ивы жестоко хлестать скульптуру Руссо по выразительному лицу.
Комнату освещали толстые свечи в тяжёлых оловянных подсвечниках. Тёплый мерцающий свет подчёркивал элегантный, соответствующий эпохе костюм садовника: узкие брюки до колен, шёлковые чулки, редингот средней длины из плиссированного немецкого льна и белый кружевной воротник. Этот же свет скрадывал, даже полностью скрывал все ниточки, что вели к двадцатому столетию: резиновый шланг, идущий из манжеты на запястье к тонометру, стоявшему на столе перед врачом, провода от маленьких электродов, измерявших разность потенциалов на прямой кишке, и экранированный кабель, тянувшийся от иглы в бедре к гистометрическому разряднику.
Глаза молодого человека были открыты, но на лице его не было никакого выражения, и оно было белым, словно бумага, на которой ещё ничего не написано. А позади него стояла Шарлотта Гэбель, выпрямившись, в полной готовности, с открытым дневником поэта в руках, и осторожно, но уверенно она повела стоящего посреди комнаты человека назад в восемнадцатый век, в то время, когда любовь ещё горела ярким пламенем.
В течение двух часов она водила его, ни на минуту не ослабляя внимания, по комнате, читая при этом вслух описание будней поэта, где даже незначительные детали впитали в себя присутствие любимой, и около полуночи, когда Шарлотта уже подумывала, а не пора ли остановиться, они добились первого контакта. Шарлотта читала описание одного приёма — вполне заурядный визит вежливости людей, которые были почти незнакомы поэту. И тем не менее в своём дневнике он так возвышенно описал тот вечер, словно описывал огромный огранённый алмаз, который он заставил сверкать, и свет его расплавленным золотом лился ему на руки, потому что среди гостей находилась его возлюбленная.
И тут садовник вздрогнул и заговорил в пустоту, обращаясь к людям, которых видел только он один. Врач, который вообще-то за свою долгую жизнь научился смотреть в бездну без дрожи, застыл в кресле, а Шарлотта почувствовала, как все маленькие светлые волоски на её коже поднялись. И тем не менее она продолжала медленно, но не сбиваясь читать, пока не оказалось, что и в этом уже нет надобности, и она отпустила садовника, Жан-Люка, в странствие по прошлому.
В течение какого-то отрезка времени, продолжительность которого они позднее не могли определить, двое учёных наблюдали, как молодой поэт беседует, кланяется, учтиво и вместе с тем немного по-детски смеётся, но вдруг он неожиданно покачнулся и чуть было не упал. Вдвоём они уложили его на диван, и врач закрыл ему глаза, убрал манжету, электроды и иглу и перевёл его из состояния гипноза в глубокий сон.