— Будем все же надеяться на лучшее, но учти, понять, что в этом деле лучшее, трудно. Они непременно предложат тебе много прекрасных вариантов, даже разведчика из тебя пообещают сделать и мало ли еще что.
Он начал ходить по комнате, дважды спросил, на какой день мне назначено явиться, попросил показать бумажку. Потом рассказал, что ему во время войны приходилось с ними частенько сталкиваться, поскольку из-за плохого зрения его не отправили на передовую, всю войну он просидел в прифронтовой прокуратуре. — Можешь поверить: как я изучил их замашки, кадры свои они уберегли, хотя новеньких они и тогда вербовали. Говоря все это, он ужасно волновался: садился, вскакивал со своего кресла. На его лбу сверкали капельки пота. Я не мог смотреть на него. Он подошел ко мне, положил свои большие теплые руки мне на плечи. Помню, я вздрогнул. Он сказал:
— Надо постараться не бояться. Ты должен твердить, я уже выбрал себе специальность и ничем другим заниматься не могу. Ни в коем случае не давай никакой расписки о сотрудничестве. Они будут говорить: она тебя ни к чему не обяжет. Говори, без всякой расписки придешь к ним, если увидишь врага или вредителя — расписка ни к чему. Можешь сказать: выходит, будто они тебе не доверяют. Я с детским гонором произнес: — Я секретарь школьной комсомольской организации и как секретарю мне действительно оскорбительно их недоверие, никаких расписок я не дам! Он перебил меня и удивленно произнес: — Ты секретарь? Может, ты веришь — они за правду борются? Может, ты сам веришь — они сделают из тебя какого-нибудь работника прессы и даже отправят заграницу, то ли еще наобещают? Он как-то ненатурально засмеялся. Мне опять стало неприятно смотреть на него. Я перевел взгляд за окно, там дул сильный ветер, облака быстро неслись мимо. Пока я глядел на облака, он молчал, видимо, думал о чем-то своем. Я взглянул на него. Он совершенно спокойно повторил, чтобы я ни в коем случае не давал расписки о сотрудничестве, и добавил тем же спокойным, ровным голосом:
— А вот расписку о неразглашении твоих бесед с этим майором надо дать и молчать.
Сейчас мне кажется: он так настаивал на даче этой расписки о неразглашений — он меня боялся. Размахивая трубкой, продолжал:
— Ты себе представить не можешь, сколько таких вот дел я знаю, когда человек, поверив им, или просто струсив, давал расписку о сотрудничестве… Самое страшное — их уговорили доносить и следить за своими же согражданами, с которыми живем вместе одной жизнью. За теми, которых ты знаешь и, кажется, прекрасно понимаешь, часто это твои друзья, чтобы они стали для тебя подозрительными… Если же, скажем, донесешь на друга, для самооправдания — не любить его будешь или больше дружить не сможешь… Может, даже возненавидишь.
Он уселся обратно в кресло, снова наклонился ко мне и полушепотом, четко произнес:
— Мы, молчащие орудия труда — строители прекрасного будущего, если что-то и понимаем, при слове «органы» костенеем от страха. Вот я поговорил с тобой — думаешь, я теперь буду жить спокойно? Да, меня не раз в ночь будет бросать в холодный пот, буду прислушиваться к шагам в коридоре, буду ждать звонка оттуда.
Он зажег погасшую трубку, молча начал ходить вокруг круглого стола, стоящего посередине комнаты. Мне хотелось его как-то успокоить, сделать что-нибудь, чтоб он не боялся, я никак не мог придумать ничего, во что бы он поверил. Помню, у меня в голове крутились разные глупости: как это раньше, когда-то в древности, люди давали разные там клятвы, вспомнил братьев Горациев, разных там рыцарей. И подумал: теперь любые такие слова показались бы дико фальшивыми и глупыми. Я так и не сумел придумать, как его успокоить, стало тяжело сидеть у него, захотелось выйти на улицу. Мне показалось, ему тоже больше не хотелось говорить, он предложил чаю, я отказался и стал прощаться, протянул ему руку и промямлил: Вы все же не бойтесь меня, я постараюсь… Он вышел проводить меня на лестничную площадку, мы снова протянули друг другу руки, он прошептал:
— Я буду в четверг в это время дома — приходи.
***
Мы шли по набережной, подул прохладный ветер, Нева покрылась мелкой рябью, по коже пробежали мурашки, я чуть задрожала, Мишка накинул мне на плечи свой пиджак, я заметила, он тоже весь посинел. Я предложила пойти побыстрее домой.
Следующий день был у меня выходным. Я как обычно проснулась раньше Мишки. Он вставал позже, ему на работу во вторую смену. Вылезать из теплой постели не хотелось. Вспомнился Краснопольский, в голову пришла странная мысль: неужели так бывает? Кажется, знаешь в человеке все, каждую родинку на теле, но в то его прошлое, когда наши жизни шли отдельно, никогда до конца не заглянуть, никогда невозможно всего узнать. Но если любишь, обязательно должен верить, любишь-то до тех пор по-настоящему, пока веришь. Многих, безусловно, очень многих им удалось завербовать. Интересно, что сексоты, рассказывают своим женам и мужьям про свои дела с эМГБ? Неужели молчат всю жизнь? Договариваются ли в какой-то момент? Я вспомнила — у меня ничего не куплено к обеду, да и кофе осталось чуточку на дне баночки. Пришлось бежать в магазин. Я вернулась, Мишка сидел на тахте с книгой. Я дала ему пакетик с кофе, он отправился заваривать. Вернувшись, он прямо с порога произнес: