В нашей квартире, самой близкой к нам соседкой оказалась Мария Лукинична; у нее, как впрочем, у большинства соседей по квартире, был телевизор. К нашему счастью, она его мало включала, если и включала, то чтобы поговорить с ним. Громко и с энтузиазмом она разговаривала с телевизором, когда дикторы сообщали о достижениях науки и техники, особенно, когда шла речь о сельскохозяйственных успехах. Как-то раз, я зашла к ней в тот момент, когда она беседовала со своим телевизором. Она сидела на маленькой скамеечке перед экраном, выставив вперед свои толстые ноги в войлочных сапожках с меховой опушкой. Обращаясь к диктору, она громко стыдила его: — Ты что врешь, нахал! Сам бы туда отправился, в Псковскую область, я бы на тебя поглядела! Ишь, бесстыдник, заливает, прямо, что наша Катерина. Так та же свихнувшаяся — этот вон молоденький, рожа, что помидорчик, — повернулась она ко мне, махнув рукой на телевизор, выключила его, бубня себе под нос: — За дураков всех что ли считают? Дураки и есть, глядят, разинув рты, на экраны чуть ли не весь город. И все-таки она тоже включала телевизор каждый вечер, усаживалась на табуретик перед экраном поговорить. Всегда это кончалось одинаково: поговорив с телевизором, махнув на него рукой, выключала его, бубня ругательства — шла на кухню побеседовать о чем-нибудь более насущном.
Завершив свои вечерние дела на кухне и обсудив телепередачи, соседи расходились по комнатам. Возвращалась к себе и Мария Лукинична. Громко вздыхая, она забиралась на свою высокую со скрипучими пружинами, с большой пуховой периной и никелированными шарами кровать. В постели она вспоминала про свою вставную челюсть, спустившись с постели, шлепала босиком по полу и, как последний аккорд, следовал легкий звенящий звук погрузившейся на дно эмалированной кружки челюсти. В комнате наступало царство сна.
В то лето, когда начались наши ночные разговоры, мне кажется, они потому и начались, что наш мирный сон стал нарушаться частыми появлениями Виктора Борисовича, сына Марии Лукиничны. Любопытно, что бы ни происходило в нашей квартире ночью, она утром на кухне обычно говорила: — Я ничего не слышала. Но как только раздавались три звонка в парадную дверь, Мария Лукинична в длинной рубашке, босиком, с распущенными волосами неслась по коридору, приговаривая:
— Ах ты, пьяный черт, наказание мое, шел бы к себе домой, за что меня, старуху, мучаешь? Я что мало от тебя имела!
Она открывала дверь, вставала у порога с раздвинутыми руками:
— Не пущу! Пусть Катерина Александровна милицию вызывает!
Виктор Борисович, если он твердо стоял на ногах, спокойно отодвигал ее руки, проходил к ней в комнату. В случаях, когда его приводили дружки, если он терял способность самостоятельно передвигаться, мать, открыв парадную дверь в квартиру, быстро убиралась в свою комнату, запирала на ключ и оттуда твердила:
— Уведите, откуда привели. Не пущу!
В таких случаях было совсем худо. Дружки укладывали его в коридор возле нашей двери. Его частенько мутило, он издавал отвратительные звуки. Да к тому же, эта наша старая большевичка, Екатерина Александровна, строго следила, чтобы в коридоре ночью был выключен свет, дабы не разбазаривать государственное добро. Часто люди, в темноте добираясь до выключателя, наталкивались на спящего возле стенки Виктора Борисовича. Его вообще-то можно было отнести к категории тихих пьяных. Он никогда без причины худого слова не скажет. Наоборот, у него в кармане всегда был замусоленный кулечек с конфетами, которыми он с виновато-простодушной улыбкой пытался угостить детей. Ежели на него натыкались и будили, он спросонья матюгался так, что наши люди просыпались. Они утром по этому поводу тихо возмущались, а Екатерина Александровна обычно громко изрекала:
— Я должна этому безобразию положить конец! В следующий раз я непременно вызову милиционера (при этом слово «милиционер» она произносила с «э» оборотным). Все мы во время ее монологов молчали, понимая, что никуда она не заявит и никакого милиционера не вызовет, поскольку у нее, как она часто говорила, были отморожены ноги на фронтах Гражданской войны. Она действительно уже несколько месяцев не выходила на улицу. Мария Лукинична убирала за пятерку вместо нее места общего пользования; к православным праздникам и к праздникам красного календаря она пекла большевичке пирожки.