В году где-то в пятьдесят шестом Павел Петрович повстречался с Красновым, тот уже состарился, у него дрожали руки. Они вместе пообедали, и Краснов, поправляя пенсне, говорил об отце:
— Я знаю, что он хотел на меня донести. Он ведь предупредил. Говорит: ты, наверное, агент. Но я его за это не виню. Он был человек убежденный. Все, что делается вокруг, правильно. Говорили, есть везде враги — он верил… Очень обязательный был мужик. Но из-за этой веры все у него шло вкривь и вкось. Потому и Кривым звали. Авария тогда страшная была. Вода в мартен хлынула. Рвануло, как бомба… — Он внезапно заплакал: — Николку не могу забыть… Это надо, всю войну прошел, а тут… Страшно. Сейчас бы жил да радовался… За что нам все это?.. Я ведь знаю, нас и грабили из зависти. Свои ведь грабили. Считали, инженер — значит, сволочь. Может, и Николку… Ножами, потому что интеллигент.
И когда Павел Петрович слушал размышления Новака о зависти, то вспомнил Краснова и потом много раз возвращался мыслью к словам Новака. В ту пору и родилось в его сознании видение: белая кремнистая дорога и на ней босой человек, змеи отползают от него, птицы не пролетают над ним, стервятник, клюющий добычу, мутным глазом увидев путника, взмывает с добычей в небо, даже саранча меняет свой путь, чтобы не пересечь дороги идущего, ноги сбиты на острых каменьях, но они не оставляют следа, бредет Каин, неся злобу и зависть в душе, идет, не знающий покаяния… Сочно умел рассказывать Новак.
Но что любопытно: вон там, на опушке березовой рощи, в семидесятом году человек в зеленой шляпе, глядя на пламя небольшого костра, говорил:
— Этот авантюрист, значит, он был такой иезуит-организатор, все мог, значит, и так ставил вопрос: дайте мне любого на ночь… мог даже фамилию назвать такого-то и такого-то… фамилия, значит, честного человека. Так вот, значит, дайте мне его на ночь, а утром он признается, что он английский король. Я не знаю, как он это делал… Но он был, значит, мастер на такое. А после войны сказал: нужно громкое доброе дело… как в других странах. Амнистию большую. Тогда выпустили уголовников, всяких там рецидивистов, значит. Было много писем. Особенно от интеллигенции: зачем, мол, их выпустили, ведь грабеж, убийства. После войны, значит… Потом уж, когда был Двадцатый съезд, стало ясно: он думал, значит, набрать свои заслуги по наведению порядка. Он всегда так делал: сначала раскрутит безобразие, значит, потом его устраняет, а себе — заслуги… Такой страшный человек, можно сказать — зверь…
Слушая это, Павел Петрович вспомнил смутные слухи, блуждающие по поселку: мол, авария в мартене не случайна, да, конечно, цех старый, там многое надо менять, так ведь и хотели, но дело совсем не в этом. Взорвали-то нарочно, чтобы была гибель людей и чтобы можно было после нее арестовать всех неугодных. Так и случилось: по ночам разъезжали по поселку «воронки»… Павел Петрович долго сомневался в истинности этих слухов, но после встречи в семидесятом задумался: а ведь и в самом деле мог найтись такой, кому нужна была «диверсия», чтобы калечить судьбы человеческие и властвовать над запуганными. Все могло быть…
Глава десятая
Павел Петрович встал с поваленной ивы, двинулся к дачам. По дороге догнал старуху, она толкала коляску, на которой разложены были влажная редиска, зеленый лук, морковь, стояла миска с творогом. Павел Петрович знал ее, она много лет возила всякую всячину в поселок и жаловалась: надо, мол, все продать, а то зять домой не пустит, держит ее дома за Христа ради, жаден страшно, а куда ей, старой, деться, если она ему на бутылку не наберет. Сначала Павел Петрович верил, потом узнал: она врет, живет одна, никакого зятя у нее нет, по утрам от нее несет перегаром. Но что за жизнь она прожила? Почему стала такой? Кто же об этом знает… Он купил у нее несколько пучков редиски, луку и прямой дорогой прошел к даче.
Увидел в окно, как Нина причесывается перед зеркалом; она была одета словно собралась в город, и это насторожило. Он был плох с ней этой ночью, ему показалось, она обиделась, он подумал: может, он стар для такой женщины? Она сказала раздраженно перед сном: «Ты какой-то чужой сегодня. Думаешь о чем-то своем, а я для тебя совсем не существую. Зачем было ехать сюда?»
Павел Петрович хотел незаметно влезть в окно, но Нина обернулась.