— Беглец, — сказала она.
Он встал на колени, протянул ей редиску, как цветы.
— Подхалим, — сказала она. — Идем завтракать. Все на столе.
— Уезжаешь? — спросил он.
— Почему так решил?
— Оделась…
— А-а. Я подумала: мы погуляем. Пойдем к реке. А там публика…
После завтрака он поднялся из-за стола, закурил, взгромоздился на подоконник, а она занялась уборкой.
— Послушай, — сказал Павел Петрович, — я хочу с тобой посоветоваться.
— Ты, со мной посоветоваться?! — Нина вскинула брови, и недоверчивая усмешка скривила ее рот.
— Почему удивляешься?
— Потому что это в первый раз, — сказала она и оставила тарелки в мойке, вытерла руки полотенцем и сразу же села на стул, замерла, как ученица. — Ну, я слушаю.
Он задумался: а что он ждет от Нины, какой ответ может дать, разве знает она все тонкости? Просто решил: у нее хваткий житейский ум. К тому же в повседневности таких историй, как назначение Бастионова, не бывает, люди живут проще, без тех усложненных взаимоотношений, что рождаются в верхних эшелонах управления, им чаще всего наплевать, кто придет и вместо кого, ведь от этой перемены для большинства людей мало что меняется, а если меняется, то это принимают как должное. И все же… Ведь есть же у Нины свой взгляд…
— Советуйся, — поторопила она. — Я жду.
Он сполз с подоконника, сел к столу и, сцепив руки в замок, стал говорить о Бастионове, сначала — очень коротко — как об ученике, как о зяте, а потом стал рассказывать об аварии в Институте. Он заметил, как от его рассказа бледнеет Нина, как она прикусила губу и стиснула пальцы.
— Я знаю об этом, — тихо проговорила она. — У моей подруги муж там погиб… Это был какой-то ужас! Но я не поняла: при чем тут твой зять?
— У меня есть копия приказа. Они шли на явный риск. Но его не было во время испытаний, а те, что занимались установкой…
— Он знал, что будет взрыв?
— Нет. Но все равно его бы судили. Других-то документов не сохранилось, а под приказом — его подпись.
Нина курила редко, но тут потянулась к пачке, взяла сигарету, затянулась, но неудачно и сразу закашлялась, глаза покраснели, заслезились.
— А ты… Где ты был?!
— При чем тут я? — удивился он. — У меня было более тридцати заводов, кроме этого Института. На каждом гибли люди. И сейчас гибнут. Мог ли я лезть во все эти щели?
— Мог, не мог… — беспощадно сказала она. — Ты обязан был лезть. Иначе зачем ты вообще? Плевать я хотела на приказ и на твоего зятя. Эта бумага у тебя на столе лежала. И ты знал, что риск. Или не знал?
— Пожалуй что и не знал. Нет, не знал.
— Ну, совсем хорош! А я-то думала… Вот дура! Я-то думала, ты за правду пострадал. А за это дело… У тебя же власть была! Ты ведь мог приказать: не смейте, если не уверены! А ты небось совсем о другом думал… Знаю я вас, все вы, пока жареный петух не клюнет, не почешетесь. Вот и ты…
Он никогда не видел Нину такой злой. Губы ее совсем сузились, и ему подумалось: вот такой же была Люся, когда кричала: «Убийцы!» — так же смотрела непримиримо, а он не понимал, в чем его-то она винила.
— Ты что? — сказал он. — В чем ты меня винишь?
— А кого, кого винить?! — выкрикнула она. — Тех, кто на том свете? Или эту дешевку, твоего зятя? Да он же мелочь. А ты… Тебе, когда паек давали, машину, дачу и всякую другую хреновину, то, наверное, про вредность думали. Ладно, за вредность должны давать. — И вдруг она почти взвизгнула: — Но дают-то, чтобы за каждую жизнь в ответе был… На заводах, видишь ли, у него гибли! А что ты сделал, чтобы не гибли? Бумажки старые берег? Да подотрись ты ими… А я-то, дура, тебя жалела. Ну и правильно, что тебе под зад дали. Я бы знала — еще добавила! — Она вскочила и словно подросла, вся натянулась, сжала кулачки. — Я туда, на Юго-Запад, моталась, я помню, как там бабы выли. Да я, если бы хоть капля моей вины была, я бы не знаю что с собой сделала. Руки бы на себя наложила. — Она неожиданно прижалась лбом к стене и заплакала.
Он видел только ее плечи, сразу сделавшиеся беззащитными, и вдруг рассердился, сказал зло:
— Хватит!
Но она не обернулась, продолжала плакать.
— Хватит, я сказал, — стараясь быть спокойным, произнес он. — Может, ты и права, может, и моя там вина… Трамваи вот вижу во сне.
— Какие трамваи? — отрывая лицо от стены, спросила она.
— Неважно, — сказал он, потому что все равно не смог бы объяснить, какие это трамваи. — Но что может поделать человек, когда должен отвечать за все, но не за всех? Когда сам себе не принадлежишь?.. Когда я командовал отделением, даже взводом, каждый солдат — это и я сам. Его ранили — это и меня ранили. А генерал? Если в бою он потерял сто человек, для него это было нормально, минимальные потери. Принимай или не принимай такое, но это правда.