Фролов встал со своего места и, пока Павел Петрович двигался ковром, обогнул стол, вытянул навстречу обе руки. Он улыбался, обнажая ровные вставные зубы, был по-прежнему подтянут, сухопар, с веснушками на носу, некогда рыжеватые волосы его поседели, приобрели мягкий палевый цвет, но были гладко зачесаны — привычек он не изменил, все же ему было под семьдесят. И очков он по-прежнему не носил, хотя глаза стали не так остры, приходилось щуриться.
— Здравствуй, здравствуй, Павел Петрович, — говорил Фролов, чуть шепелявя. — Рад, весьма. Присаживайся.
Он первым опустился в кресло подле круглого столика, так уж было принято еще со времен Кирьяка. Если разговор шел за этим столиком, то носил вроде бы не официальный, а дружеский характер. Прежде на этот столик могли подать и коньяк, но нынче пошли строгости, все делали вид, что и понятия не имеют о спиртном. Клык не покинул кабинета, а остался возле телефонов, это значило: Фролов наказал ему быть во время разговора тут.
Едва Павел Петрович переступил порог этого кабинета, в котором провел столько разных дней, целую сложную, ни с чем не сравнимую жизнь, ему стало не по себе: ведь каждый предмет здесь был знаком и прежде воспринимался как личный, свой, а теперь стал чужим. Будто вернулся в родной дом, а там все загажено, все осквернено чужим присутствием. Но стоило ему сесть к круглому столику, увидеть надменность в лице Фролова, ощутить идущий от министра запах дорогого одеколона, как он устыдился возникшего чувства и сразу решил: надо быстрее кончать.
— Вот, Игнат Терентьевич, — сказал он строго, как привык говорить с этим человеком. — Это документы. Они касаются Бастионова. — И он положил на стол бежевую папочку.
Фролов не взглянул на нее, но что-то насмешливое мелькнуло в его глазах, эдакое, что показывало его удовлетворение.
— Полагаешь, Павел Петрович, они мне нужны? — спросил Фролов.
— Полагаю, — уже сердясь сам не зная почему, сказал Павел Петрович и тут смутно ощутил: а ведь Фролов об этих документах знает, — и перевел взгляд на Клыка… Нет, Павел Петрович никогда не показывал этой папочки своему помощнику, но Клык конечно же мог знать ее содержание.
— Ну хорошо, хорошо, — сразу же согласился Фролов и приветливо улыбнулся. — А живется как, Павел Петрович? Вид-то у тебя молодежный. Небось в турпоходы начал ходить… Да не хмурься, я ведь интересуюсь, потому как и у меня не за горами пенсия.
Он таял на глазах от доброжелательства, вопросы его были никчемными, и отвечать на них не хотелось. Павел Петрович подумал: ну, протечет еще несколько минут в этом пустопорожнем свидании, ведь ни Павлу Петровичу, ни Фролову более сказать друг другу нечего. Он пришел передать документы, сделал это, а дальше пусть болит голова у Фролова.
— Вот к тебе и сделал первый турпоход, — усмехнулся Павел Петрович. — А про документы сам решай. Если же и моя тут вина, то я готов ответить. — И встал.
Клык проводил Павла Петровича до коридора; пока шел к лифту ковровой дорожкой, спиной чувствовал на себе взгляд бывшего помощника, и когда неожиданно повернулся, то явственно увидел на лице Клыка торжествующую ухмылку — она мгновенно стерлась, и Клык, словно окончательно прощаясь, склонил голову.
Выбравшись из здания, Павел Петрович сразу же попал в толчею, и его вынесло к станции метро, но он не спустился вниз, а перешел дорогу и направился в сквер. До дому было не так далеко, и лучше было пройти пешком. На небольшой площадке стояло несколько ларьков, там клубился народ, покупали какие-то пироги, пакетики с хрустящим картофелем, упакованный в целлофан мясной фарш — его вид вызывал дурноту. Почему-то все неприятное стало бросаться в глаза: и мятые стаканчики из-под мороженого, промасленная бумага, в которую заворачивали пирожки, торопливо жующие люди.
В дневные часы Москва была неопрятна, это только по утрам она выглядела умытой и ухоженной. Павел Петрович обнаружил неопрятность города, когда стал ходить по нему пешком, а до этого из окна машины город казался таким, каким его показывали по телевизору. В прежние времена, когда он работал на заводе и приезжал в столицу по вызову, жил в гостинице, его угнетали московское многолюдство и суета, о ней всегда говорили приезжие, но все же походы в магазины были приятны, продавцы казались вежливыми, особенно в больших гастрономах, где все делалось быстро и красиво, и когда покупался сыр или колбаса, там осведомлялись: как их нарезать — потоньше или покрупней, он всегда восхищался этой работой продавцов. И рестораны он любил с хорошей едой и плутоватыми официантами, легко распознающими командированных — кто ты и чего стоишь, любившими пустить пыль в глаза лакейской виртуозностью.