И Павла Петровича осенило: Дроздец! Кляузник-профессионал! Он легко завязал знакомство с Павлом Петровичем, кажется, сослался на Новака… Вот ведь, черт, недаром его облик казался знакомым. Где-то Павел Петрович его прежде видел. Да, Дроздец сообщил о назначении Бастионова, сообщил умело, так, что Павел Петрович взвился, закусил удила… Неужто его подослал Фролов? Это уж слишком все…
Павел Петрович поднялся, подошел к окну. Ему нужно было подумать. Три месяца назад появился на его пути Дроздец, значит, Фролов уже тогда знал, что Бастионов придет к нему в первые замы. Да, конечно, такие назначения не делаются вдруг. Фролов знал и начал к этому готовиться, но вспомнил про бежевую папку и решил заполучить ее. Знал он о ней? Нет, скорее всего, ему сообщил об этом Клык. Тогда понятно то спокойствие, с которым Фролов принял папку, понятен и взгляд Клыка, его ухмылка за спиной Павла Петровича… Да, Фролов и Клык не просчитались, они хорошо изучили Павла Петровича, и он сам доставил им эти документы, на блюдечке преподнес.
— Ты знаком с Дроздецом? — спросил Павел Петрович.
— Нет, но слышал. Это человек Клыка. Работал когда-то в министерстве. У Ивана Сергеевича есть такие людишки.
— Какие?
— Ну, это вы уж лучше меня должны знать.
Павел Петрович резко обернулся. Бастионов сидел, закинув ногу на ногу, и гасил в пепельнице сигарету. Ленька, бледный, жался в углу дивана.
— И все же, — строго сказал Павел Петрович.
Бастионов улыбнулся, погладил усики.
— Ну, право, Павел Петрович, вы что, в самом деле? Как же иначе без таких людишек Клык справится? Ему ведь разное поручают.
— Он что, им платит?
— Зачем? Услуга за услугу. Тут разные формы. Кому сына или дочь пристроить, кому что добыть… Потому Клык и держится столько времени. У него в руках ого-го какие связи. Неужто для вас это новость?
Нет, для него это не было новостью. Он сам прибегал не раз к помощи Клыка. Вот же этого вальяжного человека с самоуверенным баском когда-то именно через Клыка спас от суда. Да мало ли что он поручал помощнику… Новость была в другом: у этого помощника чуть ли не целый тайный штат и еще, что Павла Петровича так легко смогли провести, предугадали все его мысли и действия. Но все это оказалось ненужным. Бастионову и в самом деле на все наплевать, за ним могучая репутация сильного работника, нестандартные идеи и воля.
Когда-то Павел Петрович мучительно размышлял: нечто в Бастионове ускользает от него, потом определил это нечто как б е з в е р и е, но, скорее всего, тут была словесная неточность, и он так и не нашел нужного определения, потому что вера для Павла Петровича означала ощущение постоянной цели, ради которой и живешь. Но он сам на каком-то этапе утратил это ощущение, хотя в себе не все увидишь, как в другом. Да, о Бастионове он знал, что тот способен поменять цель и мгновенно приспособиться к новым для него обстоятельствам, тем он и был могуч. Он ведь едва соскочил со студенческой скамьи, как легко принял на плечи тяжесть переустройства НИИ, легко там шуровал, не оглядываясь на возраст людей, на их личные трагедии, потому что выполнял порученное. И научный центр он создал стремительно, и авария не сбила его с ног, он легко с ней смирился, во всяком случае, с неимоверной быстротой все поставил на ноги, и идею, которую ему кинул Павел Петрович, тотчас принял и сумел ее довести до реальности.
Завтра он получит отрасль и сядет в кресло министра так, словно всю жизнь в нем и сидел. Понятие принципа было для него пустым звуком. Потому ему и наплевать на документы, что лежат теперь в столе у Фролова. Вот чего Павел Петрович не учел! Когда Андрея бросила Люся, Павел Петрович спросил у него: «Ты совсем не чувствуешь себя виноватым в гибели Новака и других?» Бастионов удивился: «При чем тут я? Они знали, на что шли». — «Но ведь и ты знал, подписал приказ». — «Они этого хотели. Если бы я не подписал, они бы осудили меня. И вы… вы тоже, Павел Петрович, осудили бы. Вам ведь нужен был результат быстрее».
Да, у Бастионова всегда была чиста совесть, потому что слово «принцип» было для него пустым звуком. Он верил: всяким там документам, направленным против него, грош цена, у него были свои документы. Но он не мешал заблуждаться ни Павлу Петровичу, ни Фролову. Зачем?
Павел Петрович смотрел в окно, за спиной его было тихо. Проехала «Чайка», сейчас она свернет во двор их дома, и если пройти в спальню, то оттуда будет видно, как вылезет из машины Старик и легкой походкой направится к подъезду. Сколько же ему лет? И сколько лет он работает? Есть ли при нем свой Клык?.. По той стороне улицы шел человек, он остановился, посмотрел на окно Павла Петровича. Белые волосы, неподвижные, как у куклы, глаза… Нет, Павел Петрович обознался, или почудилось. «Уедем отсюда, Пашенька, это не твое дело», — шептала Соня и плакала… Неужели он и в самом деле проиграл свою жизнь? Стало душно, наплыл на глаза туман, он встряхнул головой, хотел избавиться от этого тумана, но почувствовал боль, она шла откуда-то снизу и распространялась по всему телу. Надо было закричать, но он не посмел, и вместо улицы открылась дорога. Она белела кремнем под яростным солнцем, по острым каменьям шел, гремя иссохшими, коричневыми шкурами, бородатый человек с запавшими глазами, твари шарахались от него, птицы облетали стороной, сочившиеся кровью ступни не оставляли следов, но он шел и ничего не слышал, не видел да и не хотел ничего видеть и слышать, алкал лишь власти и покорности других. И Павел Петрович закричал во всю свою силу: «Да будьте вы прокляты!»