Подумав об этом, Баулин решительно взял ручку и обмакнул перо в чернильницу. И тут выбили ногой дверь. Она с треском хлопнулась о стену. Цепляясь за косяк, ввалился Кындя. С толстой губы к подбородку тянулась пьяная слюна. Милицейская гимнастерка была порвана, обнажилась грязная, с редкими длинными волосками грудь.
— Начальник, — захрипел он, выпучив глаза, — пистолет дай, начальник…
Баулин швырнул на стол ручку, крикнул:
— Вон отсюда!
— Гонишь? — отступил Кындя и вдруг повалился на колени, всхлипнул: — Убьют! — Он пьяно плакал, облизывая губу, и вопил: — Убьют!.. Дай пистолет, начальник!
Баулин с трудом поднял его, подхватил под мышки и поволок к двери. Кындя не сопротивлялся.
Баулин захлопнул за собой дверь, накинул крючок, сел к столу и тупо уставился в лист бумаги.
За окном небольшая пыльная площадь, церковная ограда, распятье у колодца. Садилось за хатами солнце, и лениво шли гордые волы, таща скрипучую арбу. «Что же писать?» — спросил он себя. И сразу все снова расплылось, и он почувствовал, что не сможет выбраться из этой расплывчатости и найти ответ.
Так Баулин просидел в сельсовете до вечера, пока не подошла за ним машина.
В городок приехали, когда луна медным шаром села на колокольню. Небо вокруг нее было дымным, и этот желтоватый дым тек на землю. И акации вдоль улицы, и мазанки, и котельцовые дома под черепицей утратили свои четкие очертания.
Машина остановилась у райкома. Окна в нем были темны. Там или не дождались Баулина, или решили, что докладные надо собирать утром.
Баулин вышел из машины. Его знобило, и квадратные плитки тротуара слегка покачивались под ногами, будто были на плаву. Пройдя несколько шагов, Баулин постоял, чтобы обрести твердость в ногах. Слышалось, как неровно, сбиваясь с такта, стучит движок на электростанции. В клубе, наверное, шло кино, и оттуда доносились хрипящие, с металлическим скрежетом голоса, а в той стороне, где было депо, натруженно пыхтел маневровый паровоз. Все эти звуки скрещивались здесь, в центре городка, и отдавались слабым эхом за притихшими, с черными окнами домами.
Баулин постоял, и плиты перестали покачиваться. Ему остро захотелось немедленно оказаться у себя дома, и он удивленно подумал, что за весь день ни разу не вспомнил ни о Лизе, ни о Наташке. Прежде, когда приходилось уезжать из дому даже на несколько часов, беспокоился: не случилось ли чего с девчонкой? Ей два года, а она уже столько раз болела. И Лиза ничего не может поделать, хотя сама врач. Она очень устает на этой работе. А приходит домой, еще стирает, готовит ужин. Она всегда была спокойной и ровной, даже когда они еще не поженились, гуляли по ночным скверам. Ему нравилось, что она такая, потому что он не любил развязных и крикливых. Он знал, что она не так уж красива, у нее слишком высок лоб и ноги толстоваты. Но она всегда была добра к нему и заботлива, и он любил ее. Сейчас ему жадно захотелось, чтобы она оказалась рядом. Он почувствовал щекой ее мягкое круглое плечо и теплоту гладкой кожи. Но надо было пройти еще по главной улице, а потом через базарную площадь и кривым переулком. И он пошел.
Площадь была пуста и чисто выметена: ни соломы, ни курьих перьев. Наверное, нынче утром не было базара. Он быстро дошел до дому, отворил дверь своим ключом.
Луна теперь поднялась выше и набрала белый накал. Лучи ее сизым потоком врывались в комнату. Лиза лежала в кровати, волосы ее были накручены на папильотки. Было душно. Лиза спала, широко разбросав руки. Наташка посапывала рядом в кроватке.
Вдохнув знакомый домашний запах, Баулин снял ботинки у порога, чтоб не ступать громко, и в носках прошел к столу. Будить Лизу не решился и подумал, что тихо разденется и ляжет рядом с ней.
Он сел к столу. Увидел на нем сложенные стопочкой тетради, очиненные карандаши, будильник, свечу в стаканчике для бритья. Все было на своих местах. Он любил, чтобы каждый предмет имел свое место. Лиза знала об этом и старалась сохранять на его столе порядок.