Найдин стоял на крыльце дома, опираясь на палку, держа в руках фонарь «летучая мышь». Он не спустился с крыльца, ждал, когда Антон откроет ворота, заведет Ворона, и только когда конь оказался во дворе, сам пошел к небольшой конюшне. А когда они вместе вышли, Найдин поднял фонарь, чтобы свет из него упал на лицо Антона. Горящие зеленью, ядовитые глаза блеснули, Найдин неожиданно проворно вскинул палку и со всего маха, как саблей, ударил Антона по плечу. Как он не перебил ему тогда ключицу — одному богу ведомо! Антон отлетел к воротам, но сознание не потерял. И все обрушилось в Светлане, — отец перестал быть отцом, впервые в ней вспыхнула злоба к нему. Он поднимался по ступеням, и те хрустели, как человеческие кости, под его ногами, и когда он поравнялся с ней, то Светлана тихо и злобно сказал:
— Ты зверюга! Я тебя не боюсь.
Он прошел мимо нее в дом, но дверей за собой не закрыл. Она сбежала с крыльца, чтоб помочь Антону, но тот уже сам поднялся.
— Постой, — сказала она. — Я с тобой.
Антон ничего не ответил, да ей и не нужен был ответ. Она знала: Антон — ее и они должны быть с ним рядом, никто не может стать ей в этом помехой. Они дошли до его дома. Мать Антона уже спала, наверное, привыкла, что сын стал приходить поздно.
— Пойдем в твою комнату, — сказала Светлана.
Она сама слазила в подпол, принесла льда, растерла им плечо Антона, потом погасила свет, и они вместе легли в постель.
Их обоих разбудило солнце. Судя по всему, было уж поздно, плечо у Антона распухло, он едва сдержался, чтобы не застонать от боли, но Светлана потянулась к нему в счастливом забвении.
Когда Светлана вскочила с постели, то увидела: по улице шла девчонка и гордо размахивала «Спидолой», гремевшей джазом на весь белый свет. Рядом с калиткой стояла двуколка Найдина.
— Отец приехал, — сказала она.
— Ладно, — кивнул он и потянулся к одежде.
Комната матери Антона и горница были на другой половине, их отделяли сени, где стоял умывальник, а туалет был рядом с чуланом.
— Пойдем вместе, — сказала Светлана, когда они привели себя в порядок.
Антон приложил палец к губам, тихо подошел к дверям горницы, прислушался: за дверью раздавались голоса.
В Третьякове ведь ничего не утаишь, здесь все друг про друга знали. Светлана знала об отце больше по рассказам третьяковских обывателей: почему он оказался в городке, где родился и рос мальчишкой, хотя у него была квартира в Москве. Найдин вернулся в родимый дом, где проживал его брат — бедолага и пьяница. Где-то в сорок седьмом году брат помер, а пришедший в ветхость домик Найдин благоустроил, поселился в нем с молодой женой. Светлана берегла ее фотографию — красивая, статная женщина, даже на карточке можно было понять, что под военной формой у нее стройное тело, а лицо веселое, приветливое. Светлана слышала от многих пожилых и от матери Антона: ей, наверное, нельзя было рожать, вроде бы даже врачи ее предупреждали, но она посчитала — здесь, в степном городке, за три года набралась сил, а женщине без детей худо, вот и решилась. Светлана допытывалась об этом у отца, но тот вспоминать о смерти матери не хотел, хмурился, а то, бывало, и прикрикнет.
Но совсем не об этом раздумывала Светлана, стоя перед закрытой дверью. Она знала, что когда во второй раз надолго исчез из Третьякова отец Антона, уехал к морю, пропал и вестей от него не было никаких, Найдин пришел к Надежде Ивановне и сказал: плюнь ты на своего непутевого, давай поженимся, мне одному худо, а тебе и того горше, а та ответила: я своего после войны три года ждала и теперь подожду. Светлана потом, конечно, поняла: к тому времени Надежда Ивановна мужа своего не любила, да и не могла любить, но такой у нее был многострадальный характер, фатальная верность утвердилась с детства, и только ей она и подчинялась, хоть поступала противно разуму своему и даже совести, ведь красивой была она женщиной. Когда сватался Найдин, ей только-только тридцать пять исполнилось, работа на заводе да вечные тревоги по мужу и Антону не состарили ее.
Светлана взяла Антона за руку и смело отворила дверь, шагнула вперед, чуть ли не задыхаясь от собственной гордости. Они стояли на домотканом половике, а мать Антона и Найдин сидели за круглым столом под желтым абажуром с кистями. Стол бы застелен бархатистой ковровой скатертью, — ни у кого такой во всем Третьякове не было, — ее Вахрушев-старший привез из плавания. Найдин и Надежда Ивановна пили чай. Петр Петрович раздувал запавшие щеки и, сложив губы трубочкой, дул на блюдце; он и бровью не пошевелил, когда Светлана и Антон ввалились в комнату, отпил из блюдца, сказал: