Однажды, придя домой, я увидел на кухне солдата Сашку, который снабжал нас, мальчишек, патронами.
Его прислали колоть дрова. Сашка прихлебывал чай из блюдечка, откусывая крошечные кусочки сахару.
Перевернув стакан кверху дном, он аккуратно положил на донышко замусленный огрызок сахару. Потом встал, подтянул ремень на мундир, спросил мать:
— Разрешите идти, ваше благородие?
— Не называйте меня благородием, — улыбнулась мать. — Меня Марией зовут.
— Марией, — повторил солдат. — Мария. Маша, значит.
— Ма-ша, — нараспев произнесла мать, словно удивляясь этому новому для нее звучанию имени. Так никто никогда не называл ее дома. Она протянула Сашке руку.
Сашка оторопело вытер свою руку о штаны и неловко протянул матери.
— В первый раз в жизни вижу такую маленькую ручку. И вы приходитесь им, — солдат показал на меня, — мамашей?
— А разве не похоже?
— Ни в жизнь бы не поверил. Молоды больно.
Он заморгал глазами.
— У нас в Воронеже на вас похожая, такая же маленькая, щупленькая, что цветок… — сказал он одним духом. — Только умерла она… от чахотки. Сгубила мою жизнь, — тихо добавил солдат. — Так что разрешите дров наколоть, — деревянным голосом закончил Сашка, толкнул дверь и вышел во двор.
— Мама, мы с ним дружим, — сообщил я. — Он нам патроны дает.
Мать подошла к окну. Со двора раздавались мерные удары: солдат колол дрова. Мать стояла спиной ко мне, молчала. Ходики на стене отбивали часы. Я пошел собрать книги, размышляя о веселом солдате, у которого на сердце горе… Когда я проходил через кухню, мать все еще смотрела в окно. Солдат лихо колол дрова. Во все стороны летели золотистые щепки. Вдруг он запел неестественно разухабистым голосом:
Он оборвал песню, поглядел на окна, вздохнул:
— Эх, жизнь-жестянка!
Взмахнул топором — и снова во все стороны полетели щепки, пахнущие смолой. Калитка скрипнула, и вошел фельдфебель с тараканьими усами.
— Прохлаждаешься? — крикнул фельдфебель. — Песни распеваешь, волчья сычь?
Сашка вытянулся, держа в руке топор. Фельдфебель ударил его по щеке.
Топор чуть вздрогнул в руке солдата.
От угла Сашиной губы на подбородок стекла узенькая алая струйка. Солдат слизнул ее языком и смотрел на фельдфебеля вытаращенными глазами.
— Марш в казарму! — Фельдфебель опять замахнулся.
— Ой, как стыдно! Как же вы смеете? — Мать выбежала из дома. Щеки ее пылали.
— Виноват, — вытянулся фельдфебель, — я вашего благородия не приметил.
Мать смутилась. Она снова стала тихой, запуганной, бледной.
Фельдфебель отступал задом к воротам. Сашка посмотрел на мать благодарным взглядом, бросил топор, повернул к калитке. Фельдфебель пропустил его, откозырял и вышел, стараясь не скрипеть сапогами. А мать вдруг схватилась за грудь и закашлялась едким, надрывным кашлем.
Если бы не ненавистные мне занятия с отцом на трубе, я бы был совсем счастлив. Новые товарищи мне пришлись по душе. У Васо отца не было, он жил с дядей, в узком переулке, в старом доме, возле которого были накиданы бревна. На бревнах почти всегда сидел толстый мужчина в черной рубахе и в кальсонах. У него были длинные седые усы и такие густые брови, что они казались наклеенными. Он курил трубку. Это и был дядя Гиго.
— Что за птица? — спросил дядя Гиго, увидев меня.
— Он приехал из Владикавказа, — сообщил Васо.
— Из Владикавказа? Знаю, бывал. Как зовут?
— Сережей.
— Еще один! Вот много Сергеев развелось на свете!
Ну, бегите, бегите, девчонки пускай сидят дома, а мальчишки должны, завернув хвосты, бегать и драться!
Севин отец, полковой фельдшер, был душа-человек. Он не отделывался касторкой от всех болезней, укладывал в лазарет, коли солдат заболел, лечил и не отправлял на тот свет, а вылечивал. Солдаты любили его. Мне он тоже нравился. Бывало, зайдешь за Севой — поговорит, книжку предложит, а книг у него было много. Фельдшера часто навещали какие-то приезжие люди, и в комнатах было страшно накурено.
А вот к нам я не посмел звать приятелей. Отец не терпел гостей. По вечерам мы часто бывали у Севы. Читали вслух морские рассказы Станюковича.
— А что, если нам стать моряками? — спрашивал Сева.
Из Севастополя приезжал его дядя — флотский кондуктор, который так и расписывал, так и расписывал, какие на Черном море бывают штормы и до чего красив город в дни увольнения, когда весь он сверкает белыми форменками.