Я потихоньку выбрался из зала, позвонил бабке по телефону и попросил ее сейчас же прийти.
— Зачем? — поинтересовалась она.
— Вот увидишь, не пожалеешь.
Она вошла в зал как раз в тот момент, когда читали сцену из сценария, где Буденный лично давал задание пулеметчице Варваре. Солидный, в очках режиссер пояснил, что Варвара жива до сих пор и вся эта сцена написана с ее слов.
— Вот и врешь, — сказала от дверей бабка. — Жива-то я, правда, жива, но никто со мной не советовался.
— А вы кто такая? — спросил, смешавшись, солидный.
— Варвара я, пулеметчица! — ответила бабка, и все увидели ее два ордена Боевого Красного Знамени. Ее пригласили в президиум и посадили рядом с Жанной Сироткиной.
Жанна Сироткина смотрела на бабку не то с ужасом, не то с изумлением (по-моему, ее испугала мысль, что пройдут годы и она станет такой же, как бабка, — сухой и морщинистой).
Бабка рассказала, как все это было на самом деле. Давал ей задания не товарищ Буденный, а начдив Городовиков. И по бабкиному рассказу все получилось куда интереснее, чем в сценарии. Солидные дяди так в нее и вцепились. А бабка, догадавшись, что ее будет изображать в картине Жанна Сироткина, оглядела девицу с головы до ног и сказала ей с сожалением:
— Уж не знаю, как и сыграешь ты, милая. Больно ты хлипкая, модная. В наше время мы были покрепче в плечах, погрудастее, да и косы носили — не то что вы вашу растрепенку.
Бабку тут же пригласили быть консультантом и сказали, что ей за это заплатят.
Вскоре после этого случая отец пришел домой из своего «почтового ящика» чрезвычайно взволнованный: все лицо в красных пятнах. Он не поздоровался ни со мной, ни с матерью, прошел прямо в бабкину комнату. Отец не часто удостаивал бабку своими посещениями, поэтому та изумленно поднялась ему навстречу, отложив в пепельницу недокуренную папиросу.
— Вот-с… Варвара Корнеевна… подложил под меня фугас ваш Варсанофий Михайлович…
— Господь с тобой, какой фугас, Леонтий? Заговариваешься о покойнике…
— Уж лучше бы и для меня и для вас был бы ваш Варсанофий покойником. Спокойнее бы жилось. Ан нет. Не убит он, ваш Варсанофий, мой тестюшка, не убит…
— Жив?! — воскликнула бабка, обезумев от счастья.
— Да неужели живой? — закричала мама.
— Да говори же, зять, говори! — тормошила бабка отца.
— Отпустите меня. Хорошего ничего не скажу. А плохого на всю жизнь теперь хватит. Пригласили меня в соответствующее учреждение, Варвара Корнеевна. И сообщили, что ваш Варсанофий Михайлович ничего лучшего не придумал, как сдаться в плен Гитлеру…
— Врешь! — крикнула бабка яростно. — Сам себя порешил бы, не сдался бы!
— Факты — упрямая вещь. — Отец тяжело задышал. — Ваш… ваш (подчеркнул он) Варсанофий Михайлович осужден и находится в лагере.
— Его только мертвого в плен заграбастать могли!
Бабка, держась за косяк, стала медленно сползать на пол. Я подхватил ее, но она, став вдруг очень тяжелой, оттягивала мне руки.
— Папа, да помоги же!
Отец, отмахнувшись, пошел в свою комнату хромающей, тяжелой походкой.
Глава пятая
Шли годы. Отца за деда не трогали. Поняли, что он женился на дочери моряка, занимавшего довольно высокое положение. Не мог же он знать, что тесть впоследствии продаст свою Родину!
Продал?! Дед?! Мне на всю жизнь запомнился яростный выкрик бабки: «Его только мертвого в плен заграбастать могли!»
Иногда мать с бабкой, обнявшись, глухо рыдали. Мать очень деда любила, и для нее уже стало привычным, что его нет, что утонул он в холодной воде бурной Балтики.
Теперь мучительно думалось: увидят ли они его когда-нибудь? На это надежд было мало.
— Ну, уж мне не дожить, — вздыхала горестно бабка.
Она совсем высохла и ссутулилась.
Очевидно, слушок дошел и до киностудии. Что-то к бабке, именовавшейся «консультантом фильма» и даже получавшей за это каждый месяц какие-то деньги, перестали ходить и звонить ей по телефону солидные, очкастые дяди, да и сам фильм, поскольку бабка была в нем главным действующим лицом, как будто прикрыли.
Мы еще раз ездили в Пярну на дачу, жили у тех же старушек, и отец совершал утренний моцион под каштанами. Я окончательно влюбился и в море, и в корабли, ночевавшие на рейде.
Однажды мельком увидел я Лэа на берегу того самого, затянутого ряской пруда. Она сидела под дубом в голубеньком платьице, выросшая, почти уже девушка, с книгой на коленях. Я смотрел на нее не отрываясь, и она, очевидно, почувствовала, потому что глаза ее широко раскрылись, и, сбросив книгу с колен, она вскочила и кинулась было ко мне, но тут же опомнилась, подняла книгу и пошла прочь, вся освещенная солнцем, горевшим между вековыми дубами.