Больше я ее не встречал.
Мы вернулись в Москву. Я опять ходил в школу, занимался, читал и мечтал, что пойду в военно-морское училище.
Хорошо помню мартовский день, когда мы узнали о смерти Сталина. Известие поразило нас — меня, маму, бабку. Но отец больше всех убивался. Он был сломлен, захлебываясь, рыдал. Мать отпаивала его валерьянкой. Отец поднимал голову от залитой слезами подушки и глухо вещал:
— Все погибло! Теперь все погибло!
— Что погибло? — спросила наконец бабка. — Опомнись, Леонтий.
— Все! Все мы погибли!
— Ну, знаешь, ты, Леонтий, горюй, да не заговаривайся, — сама рыдая, сердито сказала бабка. — Ну, помер, и он не бессмертен. И мы все помрем. Бессмертен лишь народ. Ленина потерял — и то выстоял. И каких дел, гляди, натворил. Войну на своих плечах вынес! А ты — погибли, погибли! Будет брехать тебе, зять!
Прошло года три. В серый, тоскливый день, когда и снег, казалось, за окнами посерел, позвонили у двери так резко, что и мать и бабка одновременно, чуть не столкнувшись, кинулись в переднюю.
Я услышал короткое восклицание, похожее на стон, и увидел большого и страшного человека, заросшего густой бородой. Он был в каком-то подобии флотского бушлата, порыжелого донельзя, в ушанке из собачьего рыжего меха. Мать и бабка повисли на его широких плечах.
— Ну, полноте, полноте, — говорил человек, прижимая к себе и маму и бабку. Слезы текли у него из глаз в его страшную бороду, и он продвигался с грузом своим очень медленно в теплые комнаты. Как видно, крепко промерз.
И через головы матери и бабки он увидел меня и сказал сквозь слезы:
— Ба-а! Да это Юрка так вырос? Шагай-ка сюда!
Это был мой дед Варсанофий Подколзин, офицер советского военного флота.
— Ну, Варька, ну, Сашка, полно, ну здесь я, с вами, как видите, живой и здоровый, чего ж вы ревете? — убеждал он бабку и мать. — Значит, и вы здоровы и живы! И зять мой здоров? И преуспевает? — И, не дождавшись ответа, торопливо добавил: — А я еду с вокзала, все думаю: а вдруг никого дома нет? Что тогда делать, а? На лестнице ждать? Тихо, шампанское не разбейте, по дороге купил…
Дед высвободился и поставил на стол бутылку шампанского с этикеткой, засиженной мухами. Как видно, он покупал вино на углу, в нашем продмаге. Там спрос был больше на водку.
Через час дед сидел, распаренный после ванны, во всем чистом, выбритый, без ужасной своей бороды, в штанах, вправленных в валенки, в кителе с золотыми нашивками — когда с ним случилось, погон еще не носили.
Он пил крепкий, как он называл, «флотский» чай (шампанское сразу же распили) и говорил:
— А ведь я, по правде сказать, и во сне, бывало, видывал такую картину: сижу с вами в столовой, как сейчас, чай попиваю… а только несбыточным казался тот сон…
Просыпался и слово давал себе флотское: «Доживу, не сломите моряка». И дожил, выходит…
— Милый, да как же ты выдержал? — каким-то неистовым воплем вырвалось у бабки. — Подумать ведь, столько лет…
— И подольше выдерживали, — сказал твердо дед. — А почему, Варюша, выдерживали? Потому, что и там мы считали себя коммунистами. — Дед задумался. Потом тряхнул седыми густыми кудрями: — Ну, что ж? Я чист как стеклышко, ре-а-би-ли-ти-ро-ван, как теперь говорится.
Надену погоны — и снова служить на флот.
— Опять в море пойдешь? — всплеснула бабка тощими, сухими руками.
— А что же ты думала, Варя? На пенсию? Моя пенсия, может, и высижена, да не выслужена. Мне подачек не надо.
— А отец говорит, — сказал я, — что флот скоро весь ликвидируют начисто.
— Типун ему на язык, — рассердился дед. — Одними атомами не навоюешься. Люди нужны. А моряки и тем более.
— Я тоже так думаю, — горячо сказал я. — И иду в морское училище.
— Ты? Ай да Юрище!
Он протянул мне большую, размытую до волдырей руку:
— Растрогал, Юрка. Отменный сделал подарок.
Было о чем поговорить в тот вечер. О знакомых, о школе, о родственниках. Дед не распространялся о том, что он пережил. Только сказал между прочим, что один за другим три корабля под ним подорвались и он трижды тонул. А очнулся в госпитале. Увидел медсестру-немку.
Так началась его вторая и страшная жизнь. У них. Потом была третья, обидно-ужасная.
- Сейчас, — сказал дед, — начинаю четвертую. Как новорожденный. Видите — розовенький.