После войны в училище нашем учились матросы, вернувшиеся с победой, и сыновья моряков. В разрушенных зданиях курсанты установили фантастические печи-бочки из-под бензина с дымоходами, выведенными в наспех застекленные окна…
Бессонов попросил Севу прочитать «Черноморец» команде. Слушали его с волнением и интересом.
Сева рассказывал мне об отце, и я узнал много нового о своем адмирале. Я записал его рассказы.
Сын об отце. — Я не знаю, любил бы я отца, как люблю, — говорил сын, если бы он меня воспитывал по методу нашего соседа, капитана третьего ранга Безбрачного. Тот считал, что воспитывать надо ремнем. И его Валерка ходил весь исполосованный. Живого места на нем, бедном, не было. Я и шалил, и баловался, но отец терпеливо втолковывал, в чем я не прав.
Помню себя маленьким среди развалин. Одно из первых слов, которое я выучил после «мама» и «папа», было слово «война». Черные надписи на стенах: «Мин нет», мачты потопленных кораблей, глухие взрывы на берегу и далеко в море — на все это был один и тот же ответ: «Война».
Потом «войну» стали увозить. Огромные грузовики собирали щебень от взорванных останков домов.
— Я часто слышал, — говорил Сева, — что отец хорошо воевал.
Но он не любил таких разговоров.
В нашу тесную комнатку собирались моряки: Васо Сухишвили, Василий Филатыч Филатов, однорукий капитан Подоконников, бывший командир торпедного катера (Васо Сухишвили когда-то спас ему жизнь, вытащил из воды чуть не за волосы), чернобородый подводник Крыжовников — его выручили катерники, когда лодку его потопили фашисты. И бывший командир торпедного катера Дмитрий Павлович Березин, пугавший черными своими очками и сопровождавшим его огромнейшим псом.
Когда отца называли героем, он обрывал:
— А о чем-либо другом поговорить не хотите? Воевал, как и все. Давайте-ка лучше споем.
И они с вдохновением пели: «Прощай, любимый город, уходим завтра в море…»
Отец вспомнил, что лучше всех запевал эту песню Всеволод Гущин…
— Эх, Сева, Сева… — вздохнул отец. И все замолчали.
Как-то отец и мать куда-то ушли, Березин ждал их на солнышке возле дома со своим верным псом.
— Вот и тогда было солнышко, — сказал Березин. — Кто мог подумать, что я навсегда потеряю его…
— Кого?
— Солнце, мой милый. В последний раз его тогда видел. Но если бы не твой батька, не сидел бы я с тобой сегодня. Прямое попадание… Катер взорвался. Мы все очутились в огне.
— В огне?
— Да. Воспламенился бензин. Я нырял и всплывал.
Задыхался. Подумал: все кончено. И вдруг увидел Сережу. Его катер несся в огонь. Взорвется! Зачем он? Не надо! Но жить так хотелось, Севка! Мне было всего двадцать шесть… Сергей обгорел. Помирать буду, помнить буду такое.
Я спросил отца:
— Ты спас дядю Митю?
Отец ответил, нахмурившись:
— Я не успел спасти Мите глаза… — Он долго молчал. Потом спросил: Как бы ты себя чувствовал, Сева, если бы потерял глаза?
— Мне, наверно, не захотелось бы жить.
— А они хотят жить и живут! — горячо воскликнул отец. — И Митя, и Подоконников, потерявший руку в бою.
И живут не воспоминаниями, а будущим. Живут, как здоровые люди. Ты, Сева, счастливец, что с тобой рядом такие люди! Ты смотри: Подоконников левой рукой управляет машиной, фотографирует для газет. А заметил ты, как он смеется?
— Да.
— И девушки любят его за веселый характер. Он им читает стихи: «Дайте, я вас обниму левою рукою». Березин читает лекции. Учись, сынок, у них жить…
Отец ни разу на меня не прикрикнул.
Как-то я выкинул что-то совсем несусветное. Отец отозвал меня к книжным полкам. Ну, думаю, заработал, фитиль! Но отец прочел мне письмо Чехова брату о том, что такое воспитанный человек…
— Я с детства решил быть моряком, — говорил Сева.
Я думаю, все, кто родился в Севастополе, хотят стать моряками. Почти у каждого отец моряк. У некоторых моих сверстников воспоминание об отце осталось лишь в виде выцветшей фотографии, старой флотской фуражки или кителя, бережно хранившегося в шкафу.
Меня назвали в честь Гущина Всеволодом. Я помню, как отец привез к нам из детского дома его сына Вадимку. Вадимка обращался со мною, как с младшим. Мне начинало казаться, что мама его любит больше. «Да нет же, малюсенький, я вас обоих люблю», — убеждала мама. Но появлялся Вадимка с горстью подаренных ею конфет: «Накось, выкуси», — совал он мне под нос конфеты.
Я тянулся к ним и больно получал по руке.
Мы росли, бегали в школу.
Отец стал командовать соединением катеров. За ним по утрам приходила служебная машина. Шофером был веселый матрос Вася.
— Садись, подвезу, марсофлоты, — приглашал он, бывало, когда мы раньше отца выбегали из дому.
Раз мы с Вадимкой опаздывали в школу.
— Что ж! — ответил Вадимка на приглашение матроса. — Подвези.
И мы влезли на заднее сиденье. Минут через пятьшесть вышел отец.
— А вы куда забрались, ребята?
— Мы в школу опаздываем.
— Надо собираться пораньше. Вылезайте-ка. Рано вам ездить в служебных машинах.
Мы нехотя вылезли. В школу мы опоздали.
Через несколько дней Вадимка пристроился в машину к своему однокласснику, сыну ответственного работника Безобразова. Отец как-то увидел Вадимку в чужой машине.
— Но ведь Эдуард ездит, — оправдывался Вадимка.
— А тебе запрещаю, — возмутился отец. — Поверь, то же самое тебе бы сказал твой отец.
Вадимка был страшно обижен.
Он завел себе школьных товарищей и домой приходил как жилец — только спать. И когда отец предлагал нам пойти в музей или поехать на Сапун-гору, Вадимка отказывался. В театр и кино он ходил.
Я подрастал и очень подружился с отцом. Ходил с ним на катера. Видел, как к нему относятся подчиненные.
Просят совета по самым различным делам. Понял: любят его. Любят искренне.