И никому из хозяйственников и Б голову не приходило поставить на стол адмирала не ту еду, которой удовлетворялись все остальные.
Послеобеденные часы адмирал посвятил новым катерам. Он гордился ими, знал каждого человека (матросы годились ему и во внуки). Он с сожалением отпускал Бессонова в академию, хотя и был рад, что его ученик, молодой офицер, поднимается на следующую ступень службы морю. Сколько ступенек Сергей Иванович сам пересчитал в своей жизни! Бывало, не только поднимался. И оступался. Но всегда с упорством шагал все выше и выше. Он увидел Строганова, который и не догадывался о близком своем назначении; ему нравилось умное, сосредоточенное лицо этого офицера. Строганов сумел завоевать уважение и любовь всего экипажа.
Сергей Иванович обошел весь корабль, и ему было приятно, что он обжит, и каюты и кубрики не кажутся больше временным, только на выход в море,-жильем..
В воскресенье я снова пошел на Большую Морскую с надеждой, что Сергей Иванович разговорится о прошлом.
Жена адмирала Ольга Захаровна поит нас чаем. Меня знакомят с курсантом Севой Тучковым. Сева похож на отца. Он пришел в увольнение.
- Я еще в детстве читал ваши книги, - говорит он мне. - Особенно понравилась книжка о Гущине. Прочитал я, как Гущин погиб, - разревелся... Да, отец! Мы всем классом нагрохали Вадиму такое письмо... Авось призадумается. Я подписал его первым.
Сева уходит.
Сергей Иванович усмехается:
- Я помню, как вы обо мне писать собирались. Я сердился на вас: персону нашли! Только теперь мне пришлось убедиться, что молодым, пожалуй, полезно знать биографии отцов.
Рассказ адмирала Тучкова
Я родился во Владикавказе. Мой отец был полковым капельмейстером. Одержимый музыкой, он в свободное время играл на трубе. Соседи прозвали его "чертовым трубачом" и ходили в полк жаловаться. Немногочисленные знакомые, которых он угощал своими концертами, перестали бывать в нашем доме. Отец вбил себе в голову, что если он неудачник, то сын его будет знаменитостью.
И обучал меня играть на трубе с упорством, достойным лучшего применения. Я возненавидел трубу. У меня не раз появлялось желание разломать ее на куски и спустить в уборную. А он командовал: "Дуэт из "Робертадьявола"!"
Какой радостью было, когда из Владикавказа отца перевели в большой город в Грузию, на родину матери. Занятия, думал я, надолго прекратятся!
Ямщик стегал кнутом лошадей и рассказывал:
- Вот в этом самом месте камень с горы упал. Фаэтон с людьми завалило, пять дён откапывали. Все мертвенькие.
Дико гикнув, он подстегнул лошадей, стараясь убраться от опасного места.
Высоко над головой, в горах, паслись козы. Они резвились, бодали друг друга, скользили с лужайки на камни, перепрыгивали через расщелины. В ущелье плавал густой, как студень, туман.
На скале чернел развалившийся замок. В пустые окна были видны белые облака. Мы проехали через узенький мостик над бездонным ущельем. Небольшое низкое здание из серого камня стояло на краю дороги. Одноногий солдат, стуча деревяшкой, сбежал с каменных ступенек.
- Самовар поставь, - приказал отец.
Одноногий засуетился, завернул за угол здания и исчез. Кругом - и слева и справа, и спереди и сзади - поднимались отвесные скалы, уходившие в небо. Белым ручейком вилась дорога.
- Идем, сынок, чай пить, - позвала мать.
Мы поднялись на несколько каменных ступенек и очутились в полутемной, почти пустой комнате, в которой пахло сыростью. Отец уже сидел на деревянном диване.
На столе валялись какие-то корки, объедки. Проковылял солдат и, стряхнув объедки и крошки на пол, стал стелить на стол грязную скатерть. Усы у солдата были редкие и топорщились, как у кота.
- Намедни у нас почту ограбили, - сказал одноногий весело. - Стрельба была - у-ух! Давно такой стрельбы не слыхали...
- Что же, и теперь ездить опасно? - равнодушно спросил отец.
- Ни, - ответил солдат, - теперь не опасно. Поручик - орел, везде постов понаставил - зверь не пройдет, птица не пролетит.
- А разбойников не поймали?
- Да они с понятием: почтаря и ямщика отпустили с богом, попугали лишь малость. А почту, оно действительно, отобрали. А насчет поймать - разве их поймаешь?
У них каждый камушек - дом, каждый кустик - квартера, сорок лет тут служу, не бывало еще, чтоб ловили...
- Иди за самоваром, дурак! - рассердился отец, и солдат ушел, стуча своей деревяшкой.
- Что ж это будет, мой друг? - спросила мать.
- Дай-ка лучше трубу, - сказал отец строго.
Мать принесла трубу, и он заиграл встречный марш.
* * *
Через два часа одноногий усадил нас в возок и прикрикнул:
- Тро-гай!
Свежие лошади побежали рысью. Отец сразу же задремал, стал похрапывать. Возок то подпрыгивал, то опускался куда-то в глубину, то покачивался. В окна были видны только скалистые стены. Спина ямщика сначала покрылась мокрыми пятнами, потом стала глянцевой от дождя. Я долго смотрел на блестящую мокрую спину, потом заснул.
Далеко позади остались и мрачный холодный Крестовый перевал, и стремительный спуск к селению Пассанаур, в котором в предвечернем сумраке светились окна.
Возница покрикивал на неторопливых лошадей. Повозка тряслась по каменистой дороге. Вдруг лошадиные копыта зацокали как-то особенно звонко.
В темноте я ничего не видел. Теплый ветерок донес обрывки музыки. В воздухе запахло мокрыми тополями.
В темноте появился светлый квадрат: кто-то открыл дверь. Высокий человек встал на пороге, отбрасывая длинную тень. Мы свернули направо, потом налево, из темноты выплыл тусклый уличный фонарь. Залаял басом невидимый пес, и повозку задергало: пес кидался лошадям под ноги. Возница хлестнул кнутом в темноту - раздался отчаянный визг, и все стихло. Глухой голос сказал:
- С приездом.
В темных окнах засветились огни.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
На продолговатом плацу, с невысохшими лужами, окруженном приземистыми казармами, фельдфебель обучал солдат военным наукам.
- Серые порции! - кричал он. - Деревенщина! Никакого в вас нету понятия!
Из окон унылой казармы доносились трубные звуки.
Отец, как видно, знакомился с музыкантской командой.
Фельдфебель заставлял солдат бегать, колоть штыками воздух, плюхаться в грязь, подниматься. Поднимались они с грязными руками и лицами, но он не давал времени им обтереться.
Нет, я бы не хотел стать солдатом!
Ко мне подошли два мальчика. Один - вихрастый, курносый, веснушчатый, волосы у него отливали золотом, глаза были веселые и нахальные. Другой грузин, курчавый, нос с горбинкой; он был похож на орленка.
- Ты что здесь делаешь? - спросил вихрастый миролюбиво.
- Смотрю.
- Нашел чем любоваться. Откуда ты взялся?
- Приехал.
- А кто тебя звал?
- Подожди, дорогой, пусть расскажет все по порядку, - вмешался грузин. - У тебя отец кто?
- Капельмейстер.
- Капельдудкин? - воскликнул вихрастый так весело, будто я ему сообщил что-нибудь чрезвычайно смешное.
Мальчишка свистнул и весело протрубил марш: - Тра-тата, та-та... Так это твой отец надрывается? - кивнул вихрастый головой на казарму, из раскрытых окон которой продолжали вырываться трубные звуки. - Старый-то на днях дуба дал. Мы называли его волчьей мордой.
- За что?
- За то, что злющий был, дьявол!
- А тебя как зовут, дорогой? - спросил грузин.
- Сергеем.
- А я Васо Сухишвили. - Он протянул мне руку. - А он Сева Гущин, фельдшера сын.
- Разойдись! - заорал так сердито фельдфебель, что я вздрогнул.
- Ты что? Он не нам. Он солдатам, - успокоил Сева.
За казармами был огромный пустырь. Мои новые знакомые подвели меня к большому камню.
- У кого ножик есть? - спросил Васо.
Я протянул ему свой.
- Хороший ножик, - похвалил Васо. Он выковырял из патрона порох на камень, достал из кармана спички. - Ну, берегись!
Пламя вспыхнуло, словно фейерверк.
- Здорово! Теперь я! - сказал Сева. Наступила и моя очередь. Мне не хотелось показаться неловким. Я выковырял порох, зажег спичку - и вдруг в лицо и в глаза ударило чем-то горячим.