В тот день, день, когда все закончилось, Фрэнк испытал скорее облегчение, чем печаль. Саманта отвезла его в аэропорт. Оба были немного взволнованны, но она молчала, как будто сказать было уже нечего, как будто у нее кончились слова. Серое небо висело над ними, будто тяжелая, сырая простыня на бельевой веревке, и колеса равномерно постукивали на неровной поверхности моста.
Тук. Тук. Тук.
Может, она и не любила его никогда?
Тук.
Эта мысль пугала его даже сильнее, чем ее молчание.
Тук.
— Я люблю тебя, — тихо обронил он.
Она неловко улыбнулась и повернула к терминалу.
Вот так и закончилась их любовь. Быстрее, чем Бог сотворил мир. Прошло шесть месяцев, а он все еще скитается по пустыне, отыскивая ответы.
— Извини за утреннее происшествие, — говорит Фрэнк. — Я и подумать не мог, что мы увидим нечто подобное.
— Ничего, я сама виновата. Не надо было мне туда ездить.
— Неправда.
— Ладно, не велика беда. Я уже в порядке.
Фрэнк садится на диванчик, а Саманта выдвигает стул. В неловкой тишине он пытается решить, нужно ли говорить что-то еще об утреннем происшествии, но она начинает раньше:
— Я сделала несколько звонков, как ты и просил. Навела справки в адвокатских конторах, социальных службах. За последние три недели новеньких на работу не принимали и обращений тоже не было. Хочу проверить еще несколько мест и жду ответа от подруги, которая работает в Фонде помощи больным СПИДом, но, боюсь, до понедельника никакой новой информации уже не будет.
— После увиденного утром на стоянке я не питаю больших надежд.
— Попытаться все же стоит. Что ты выяснил?
— К сожалению, не многое. Жертва не идентифицирована. Отпечатков пальцев нет ни в федеральной базе данных по трудоустройству, ни в полицейских архивах. — Фрэнк достает из сумки тонкую папку. — Давай посмотрим. Корпорация прислала патологоанатома для помощи в проведении предварительной медицинской экспертизы. Судя по всему, мужчина умер от удара ножом в шею. По следам от веревок на руках и ногах можно предположить, что прежде чем перетащить к машине, его связали где-то в другом месте.
— Но зачем?
— Зачем? Возможно, чтобы затруднить опознание. Возможно, чтобы помучить — если допустить, что он еще не был мертв. Возможно, убийце захотелось новых впечатлений. — Фрэнк усмехается. — Не знаю.
Саманте нравится звук смеха в ее квартире, но она старается не показать этого.
— Узнал что-нибудь еще?
— В салоне обнаружили отпечатки пальцев двух человек — Кэтрин и жертвы, — а также ключи в замке зажигания, пустой пакет из-под соленых сухариков, три сигаретных окурка в пепельнице и кассету с классической музыкой в магнитофоне.
— Что за музыка?
— Помню, ты всегда любила музыку. — Он заглядывает в блокнот. — Так… Да, вот. Бах, «Гольдберг-вариации» в исполнении Гленна Гулда.
— Музыка звучала, когда нашли машину?
— Не знаю. В отчете нет никаких упоминаний.
— Машина стояла в двадцати футах от воды. — Саманта подается вперед. — Почему бы не утопить ее и не избавиться разом от всех улик? Кто-то хотел, чтобы и тело, и кассета были найдены. Почему?
— И кто? Между прочим, ситуация изменилась, и полиция склонна считать Кэтрин уже не жертвой, а главной подозреваемой.
— Может быть, она не относится ни к одной из этих категорий.
Некоторое время они сидят молча, наблюдая за тем, как освещенность в комнате меняется вместе с умирающим над горизонтом солнцем.
Фрэнк выпрямляется и передвигается к краю диванчика.
— Я думал о том, что ты тогда сказала. Человек, с которым Кэтрин обедала в Солт-Лейк-Сити. Что, если он и есть мужчина под машиной?
— Возможно. Полагаешь, это Кэтрин его убила?
— Не исключено. Я собираюсь связаться с полицией штата Юта и попросить переслать список пропавших за последнее время людей. Может, его кто-нибудь разыскивает.
Фрэнк поднимается и поправляет пиджак. Саманта встает одновременно с ним и включает свет. В маленькой комнате становится слишком светло. Она не знает, нужно ли еще что-нибудь сказать, а потому просто смотрит на лежащие на письменном столе бумаги.
— Не хочешь пообедать? — спрашивает он.
— Нет, не могу. Я занята сегодня.
Она не хочет рассказывать ему о ночных ужасах, о клинике, о докторе Клее и вообще ни о чем, что с этим связано. Пока она еще не готова к такого рода интимности. Ей не хочется быть мученицей перед прошлым, перед любовью, которой нельзя доверять.
Фрэнк берет сумку.
— Ладно. И спасибо за помощь. — Он идет к двери. — Я с тобой свяжусь. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
ПАРАСОМНИЯ
Вашингтон, округ Колумбия 16 февраля 1983 года 14.05
Вот уже более двух недель небо над Джорджтауном затянуто плотными серо-бурыми тучами. Отсутствие цвета действует на Кристину не лучшим образом, пробуждая беспокойство, как будто ей нужно постоянно проверять часы, чтобы понять, утро сейчас или уже вечер. Она входит в расположенную в подвале здания библиотеку и с облегчением вздыхает, радуясь тому, что вырвалась из переполненного класса, что рядом нет шумных учащихся.
Над головой у нее проходят десятки водопроводных труб, и помещение кажется придавленным низким потолком. Оно плохо освещено, в нем холодно, и оно заполнено серыми металлическими полками и стеллажами. Проходы совсем узкие. Книги пахнут пылью и сигаретным дымом.
Начиная с октября Кристине ни разу не удавалось проспать более одного-двух часов подряд. Та мелодия безжалостно звучит в голове, проникая, влезая в мысли, как будто настойчиво старается заставить ее вспомнить нечто давно забытое. Каждую неделю школьный психолог — документальное доказательство его способности проникать в глубины человеческой природы висит в рамке на стене за его столом — говорит Кристине, что она страдает от посттравматического стресса. Нападение незнакомца угрожало ее жизни, так что проблемы со сном, беспокойство и страх — симптомы вполне естественные.
Как и злость.
Несколько недель назад, прохаживаясь по музыкальному магазину, Кристина снова услышала ту мелодию и решила купить кассету. Сначала она не собиралась ее слушать и оставила нераспечатанной на кухонном столе, где кассета и пролежала весь день и вечер. Но в 3.16 утра, когда из измученных телевизором глаз уже были готовы пролиться слезы отчаяния, Кристина вскочила, открыла коробку, схватила «уокмен» и вернулась в постель. Тема разворачивалась медленно, почти лениво, как будто Кристина шла босиком по мокрому песку. Физически воспринимаемые звуки словно утоляли некое живущее в ее памяти желание или стремление.
Она ощутила покой. И уснула.
Внезапная вспышка — перед ней мелькнуло корчащееся в темноте, подвешенное вниз головой тело. Израненные, окровавленные руки тянутся вверх, цепляются за плотно обвивающую лодыжки веревку. Из зияющего на шее разреза медленно стекает кровь. Слышен только надрывный хрип. Без голоса.
Кристина проснулась, испуганная и задыхающаяся, со спутанными, прилипшими ко лбу влажными от пота волосами. Она посмотрела на будильник. 8.36. Недоверчиво потянулась за ручными часами, которые лежали на захламленной тумбочке рядом с кроватью. 8.36. Проспала более пяти часов. Вытирая слезы облегчения, Кристина вскочила с кровати и начала поспешно одеваться. Праздновать успех некогда, она уже опаздывала на урок социологии.
С того дня Кристина повторяла ритуал каждый вечер, используя «Гольдберг-вариации» в качестве колыбельной. Поначалу она надевала наушники осторожно, с опаской пловца, пробующего ногой холодную воду. Видения пугали, но Кристина приняла их как часть неизбежной платы за возможность спать. И хотя эффект музыки действовал не так уж долго, не более пяти-шести часов, это было лучше, чем ничего.
Но почему? Она и раньше слушала самую разную музыку, но ничто и никогда не помогало уснуть. Почему же на нее так подействовали «Гольдберг-вариации»?