Бекер кивнул.
– Отвечу вам откровенностью на откровенность, герр Гебблер, я ведь тоже не очень хороший католик.
– Но не еврей? – спросил Бем, щеки которого распирало печенье для души.
– Не еврей.
– Тогда, если вы не католик, – сказал Гебблер, – зачем прилагать столько усилий, чтобы следовать этим ритуалам?
– Потому что я такой католик, – сказал Бекер. – Мой народ перенимает обычаи стран, где живет. Благодаря этому нам и удалось выжить в эти годы. Да… так же как уже удалось однажды. Ясно, что мы не смешивались с местным населением. Но за нами по-прежнему приходят, окружают нас и забирают. Впрочем, войне это в вину не поставишь. Мои сестры и братья, дяди и тети, кузины… они все умерли вдали от полей сражений. Сомневаюсь, что они слышали хоть один выстрел или видели падение бомбы.
Гости вдруг перестали жевать и посмотрели на хозяина с неожиданной подозрительностью.
– Что это значит? – спокойно спросил Гебблер.
– Это значит, что я не еврей, не гомосексуалист, не поляк, не славянин, то же относится и к моим близким, и все же они умерли в лагерях. В Берген-Бельзене и Заксенхаузене, в Бухенвальде и Дахау, в Маутхаузене и Равенсбрюке, – он слегка наклонился вперед и печально улыбнулся: – Я цыган.
– Проклятый цыган! – Бем выплюнул полуразжеванное печенье на стол. – Это ловушка. Он отравил нас.
Оба немца вскочили на ноги.
– Нет-нет-нет, – сказал Бекер, выставляя руки ладонями вперед. – Я бы никогда не осквернил семейных рецептов ядом. Ничто не скрывается в мясе, хлебе или чем-нибудь еще. Разве я не ел вместе с вами?
– Ты не ел печенья, – рявкнул Гебблер и грозно сделал шаг к пекарю.
– Да, не ел, но это не потому, что они отравлены, – запротестовал по-прежнему сидевший Бекер, – но потому что они приготовлены специально для вас. Для сегодняшнего вечера. Они приготовлены для празднования Seelenwoche.
– Это ловушка, Гейндрих, – сказал Бем. – Давай-ка посмотрим, сколько надо от него отрезать, прежде чем он скажет нам, кто еще знает о нас…
– Нет, – сказал Бекер. – В этом нет нужды, обершарфюрер[19] Бем. Не удивляйтесь. Думаете, я действовал наугад? Я приехал в этот город, чтобы найти вас и обершарфюрера Гебблера. Я приехал, чтобы разыскать вас обоих, поскольку оба вы были в Маутхаузене, куда отправили моих маму и бабушку. Вы забирали их золотые зубы и отрезали пальцы, чтобы снять кольца. Вы работали на коменданта, Франца Цирайса, и под его руководством заставляли их работать, морили голодом и похоронили то, что от них осталось, в братских могилах. То же было и с моими братьями и сестрами. И с моим отцом. Со всеми. Довели до голодной смерти и закопали, как мусор.
Бекер говорил тихо, спокойно, не спеша.
– Ну, так они умерли, – усмехнулся Гебблер. – И что? Вы, цыгане, – мусор и всегда были мусором, и мир стал лучше без вас. Вы даже хуже, чем евреи. Те, по крайней мере, хоть не отрекались от своей веры, когда мы держали их детей над пламенем костра. Вы, цыгане, отречетесь от чего угодно, чтобы выжить. Твоя мать, вероятно, предлагала раздвинуть ноги, чтобы мы могли попользоваться, и, может быть, мы и попользовались.
– Может быть, и предлагала, – сказал Бекер. – Может быть, умоляла и, может быть, сказала, что отказывается от своей веры, от своей культуры, от своего народа. А что еще она могла сказать? Почему бы ей – или любому из тех, кто попал в такое положение, как она, – не испытать все возможные способы, чтобы уцелеть? Что такое отречение, если не слова? Почему отречение более постыдно, чем уничтожение невинных людей сотнями тысяч и миллионами?
Бекер, говоря это, ни разу не повысил голоса, с его лица не сходила любезная улыбка.
– Посмотрим, что ты пожелаешь обещать, – сказал Бем, потянувшись за большой вилкой с двумя длинными зубцами.
– Нет, – сказал Бекер. – Не посмотрите. Вернее, это не будет иметь значения. Ничто из того, что вы можете мне сделать, не будет больше иметь ни малейшего значения.
Бем и Гебблер посмотрели на окна и на дверь.
– Не беспокойтесь, – сказал Бекер, – никакой полиции. Здесь, в Аргентине, никого не волнует, кто вы такие и что у вас в прошлом. Вот почему сюда едут нацисты. Тут была тихая гавань. Однако «безопасность» – забавное слово. Его смысл зависит от допущений, касающихся устройства мира.
– Болтаешь, – сказал Гебблер.
– Нет, – ответил Бекер, – я объясняю. Допущение, что вы в безопасности с точки зрения политики Аргентины – и вы в безопасности. Допущение, что вы не можете быть экстрадированы – и вас не выдадут. Допущение, что никакая земная власть не причинит вам здесь зла – и это почти совершенно верно.