Через темный черенок с длинными трещинами я поздоровался со всеми давними родственниками, что держали его когда-то.
Вначале мы с бабушкой ворошили ряды давно скошенной травы, пепельной от дождей. Сквозь жидкие валки проросла уже тонкая зеленая отава, неприятно цеплявшая грабли.
Пахло грибами и осенью.
Холмистая долина залита ярким светом, серебристые волны трав ластились к тихому ветерку, как шерсть кошки к ласковой руке.
– Это кто там? – вглядывается дядя Гриша в лощину за березами.
– Петровы косят…
– Юрка! – застыла коса на взмахе. – Он воровал у меня пескарей с прутка!
Во взгляде шальная мысль: рвануть бы через поля к другу детства! Карие глаза еще больше влажнеют, струйки пота выступают под смоляным чубом.
Дядя Гриша отступил назад, примеряясь к незаконченному полукругу скошенной травы. А бабушка сказала сурово, в назидание внуку:
– Чуть не утопли тогда!..
Кто косил траву – знает все волнения земли.
Где полегла мать-мачеха, вывернув молочно-нежную изнанку – влажная низина. Зацепили клубнику – на бугорке гроздь лежит – крупные ягодки с румянцем, а мелкие, бледно-желтые, похожи цветом на старые синяки. А вот срезан куст ромашки: заломились белые лепестки, просыпав желтую пудру на открывшийся камень.
Раскидистым веером падает трава, выдохнув напоследок запах теплого сока. Зеленые стебли на солнце быстро желтеют и вытягиваются, приобретая неживой стеклянный блеск.
Нетронутыми оставляют кусты спорыша. Желто-горчичные цветы – словно из плотной ткани, прошитой мелкими стёжками. Для коровы спорыш горький, но вечером бабушка соберет его «для почек».
А еще мне кажется, что взмахи косы срубают отвесно падающие лучи солнца. Оттого и плывет в воздухе во все стороны золотое тенето.
Знойная муть поднимается к небу, скрывая солнце, будто огненный шар сам стерся весь в золотую соломенную пыль!
Одинокие березы обкашиваются под самые пятки. Дед косит сухо и расчетливо, в момент взмаха всю силу отдавая рукам. Шаг у него мелкий, даже с возвратом.
У дяди Гриши при взмахе рукава рубахи наполняются воздухом, а на спине пузырятся влажные складки. Намокшая рубаха стала по-детски мала: но ему нравится хруст на плечах. Двигается он, чуть пританцовывая, носком правой ноги вминаясь в полегшую траву. Стальное лезвие косы вспотело и залипло мелкими обрезками.
Трава падает ему на грудь, цепляясь за подбородок колючими семенами. На кочках пружинили ноги, и дядька отпихивал нетерпеливо коленками упавшие стоймя высокие стебли рогоза.
Он уже запыхался и просил принести воды. А отпив глоток, вспоминал:
– Бывало, воды напьемся, а мамка лепешки сует. Ухватим по одной – и опять в гору!
– И то пора мужиков кормить, – слышит его бабушка.
Обедали под березой.
Бабушка вынула сало и домашние лепешки с припудренными коричневыми пятнами. Дядя Гриша взял лепешку, прижал к груди, делая вид, что не может разломить:
– На такой хлеб – особая сила нужна…
Протянул мне лепешку и снял с ветки подсохший хлеб. Мол, сухари привычнее!
Солнце жгло землю.
Кузнечики стрекотали, как заведенные, прыгая на полегшей траве.
Подвяленное сено пахло хлевом и вишневым компотом, вернее, горечью его косточек.
После обеда метали стог, все чаще поглядывая на небо.
Недавняя голубая твердь была теперь словно вспахана – перистые облака вытянулись ровными отвалами от края и до края горизонта.
Наскучавшись работать, я играл с собакой: убегал и прятался в копну, маскируя себя с головой. Спрятавшись в очередной раз, я видел, как приблизился дядя Гриша, как нацелился, ничего не подозревая, и вонзил вилы в сено рядом со мной. Я высунул голову, смеясь и удивляясь, отчего побледнел и молчит мамин брат.
Воткнув вилы в землю, он уселся рядом и как-то очень жадно, словно прощаясь, глядел на деревню, что раскинулась внизу, на мглистые заречные луга, что прогнулись уже под дождевой тучей.
Потом сорвал травину, покачивая зернистым концом:
– Петух или курочка?
– Курочка!
Зажав травину меж пальцев с желтыми полосками под ногтями, дядька вытянул до конца стебель. «Петух!» – показал ершистый пучок с высоко торчавшим хвостиком.
Деревня меня хранила!
На следующий день меня ждала новость: у кошки родились котята! Бабушка оставила одного – лобастого, полосатого, с дрожащим хвостом. Гнущимися лапками котенок мял живот матери, сосал молоко, вытягивая мордочку, а наевшись, спал плашмя, иногда переворачиваясь и упираясь задними лапами с крохотными черными подушечками.
Вскоре котенок открыл глаза, но по-прежнему морщил носик и по запаху отыскивал убегавшую мамашу. Кошка пряталась от него на печке, вылизывая тощую спинку.