— Интересно, как же вы попали на Тихий океан? По-моему, в этих местах никогда цыган не водилось.
— Про это рассказывать долго, — и, погодя несколько секунд, добавляет: — Верите, никогда не думала я, что такой будет моя судьба. Смешно даже — столько лет людям на картах гадала, судьбу им предсказывала, а вот свою предсказать не могла. Ведь родилась я в цыганском таборе, с молоком матери впитала кочевые привычки.
В ее чуть напевном, грудном голосе чувствовалось что-то нездешнее, цыганское. Густые брови на переносье у Риты Тарасовны то сходились, то расходились, и на небольшом выпуклом лбу лежала глубокая складка — видимо, след пережитого.
Она отодвинула кувшин с бессмертниками, положила на стол тонкие красивые руки и, посмотрев на меня, пожала плечами:
— Право, не знаю, с чего и начать. С войны, что ли? — она задумалась и помолчала. — Мне еще одиннадцати лет не было, когда мама и младший брат Петя погибли под немецкой бомбежкой. Просто чудо, как я живая осталась. Петя шел по левую руку, я — по правую, а мамка посередине. Их убило, а я живая осталась. Отец поднял меня с земли и целый день нес на руках по жаркой пыльной степи. Когда я назавтра очнулась, то не узнала его. Весь он был от пыли седой. Глаза — красные. И так он изменился, что я подумала, не чужой ли дядя несет меня, и от испуга забилась в истерике. «Ритинька, золотце мое!» — сказал отец, и тут я его по голосу признала.
Тысячи людей уходили с юга от немцев. Среди толпы шли и мы — цыгане. От нашего большого табора осталась горстка — всего десять семей и одна кибитка с дырявым верхом, в которой сидели старики, старухи и ребятишки.
Теперь уже не помню точно, на какой день добрались мы до речной пристани. Но и тут оказалась тьма беженцев. Ждали баржу. Когда ее подадут, — никто толком не знал, а люди из степи все подходили, так что к вечеру на берегу уже негде было, как говорится, яблоку упасть.
Ночь кое-как провели у реки, выспались, отдохнули, а чуть рассвело, — стали думать, что дальше делать. Оставаться на пристани и ждать парохода или баржи — опасно. Немцы только разнюхают, что здесь беженцы, сразу напустят самолеты. За две недели мы уже испытали четыре бомбежки. Тогда отец советует переправиться на тот берег. Там пшеница. Там и от бомбежки вполне укрыться можно, и коней подправить, и зерном на дорогу запастись. Кто знает, сколько еще суток идти, пока к какому-нибудь безопасному месту пристанем...
Никто возражать моему отцу не стал, но никто и не сдвинулся с места. Легко сказать — переправиться на тот берег, когда нет ни лодки, ни даже бревна! Поверите — нет, выручили наши цыганские кони. Правда, пришлось бросить кибитку, но никто не жалел ее: останемся живы, — смастерят другую.
И вот, еще как следует не взошло солнце, началась наша цыганская переправа: кто пустился вплавь, привязав к спине свои пожитки, а кто не умел плавать, по трое-четверо садились на коней верхом и пускали их через бурную реку.
За какой-нибудь час весь табор переправился. Быстро, не успев обсушиться, пошли дальше. И, представьте себе, мы еще километра не прошли по полям, как на пристань, где осталось не меньше тысячи беженцев, налетели немецкие бомбардировщики. Даже подумать страшно, сколько там погибло людей!
А наши цыгане шли и шли по несжатым хлебам, как говорится, куда глаза глядят, надеясь добраться до какого-нибудь селения. И так целую неделю.
Я уже немного оправилась от контузии. По ночам, правда, вспоминая мамку и Петю, очень кричала. Потом и это у меня прошло.
Через месяц где-то на Волге наши цыгане откололись от остальных беженцев, снова собрались в небольшой табор. Он весь состоял из родичей. Держались друг за друга крепко: куда один пойдет, туда и остальные.
Мужчины находили в деревнях кое-какую работу, а цыганки, ясное дело, гадали и попрошайничали.
К вечеру у них заводились деньжата, а в торбах — куски хлеба, картофель, огурцы, баклажаны.
Я к тому времени тоже научилась петь и плясать. Тетушка Шура, сестра отца, подарила мне колоду карт, и я, как и старшие, стала гадать, судьбу предсказывать.
Мой отец Тарас Ганич был хорошим кузнецом и слесарем. Он ковал лошадей, мастерил топоры, клямки для дверей, чинил замки, — словом, был мастером на все руки. В моих заработках он не нуждался и все реже отпускал меня попрошайничать. Он даже чуть не подрался с теткой Шурой, когда узнал, что она заставляет меня воровать на огородах баклажаны.
Тетка Шура разозлилась и толкнула меня к нему:
— Ну и держи свое сокровище при себе!
Тетку Шуру наши цыгане побаивались и старались не вступать с ней в спор.
Однажды, когда мы с отцом сидели на траве около кузни, он сказал: «Может, здесь и приживусь я, доченька, в русский колхоз поступлю, в школу учиться отдам тебя...»