Я смутно представляла себе школу: и как это учатся в ней детишки, и вообще, зачем нужна вольной цыганке грамота; и я спросила отца: «Кому же я там, татку, гадать буду — малым ребятишкам?»
Первый раз за все время он весело усмехнулся.
Однако мечта его отдать меня в школу не сбылась. Наши цыгане, пожив лето в деревне, решили перекочевать на новое место, и отец побоялся от них отстать.
Осенью мы перекочевали с Волги на Каму и встретили холода около Перми. Здесь мы жили долго — около четырех лет; потом наши стали поговаривать, как бы на родной Днестр пробиться.
И тут — не знаю уж, как получилось — познакомились наши цыгане с Иваном Брундиковым, он вербовал на рыбные промыслы сезонных рабочих. Узнав, что вербованным полагались немалые деньги — дорожные, харчевые, подъемные, — пришли к вербовщику и цыгане. Брундиков долго не решался иметь с ними дело, но план вербовки у него проваливался, и он все-таки пришел в наш табор.
«Выдашь вам, черти, гроши, а вы в пути разбредетесь ручки золотить, а я потом из своего кармана отвечай».
Дали твердое слово, что все, как один, доедем до Сахалина, — все-таки условия выгодные, да край, видать, богатый, и цыган там сроду не бывало. «Ладно, черти! — «черти» было у Брундикова самое ласковое слово, и мы на него не обижались, — иду на риск. Только, черти, не подводите!»
— Да что ты, Иван Иванович! — как можно серьезнее отвечали цыганы. — С кем дело имеешь?
Он махнул рукой, — мол, знаю, с кем дело имею, — и тут же начал составлять ведомость на подъемные деньги.
Всю дорогу на остановках, конечно, бродили, приставали к каждому встречному, а как ударят в станционный колокол — разом бежим к своей теплушке.
Мне к тому времени исполнилось семнадцать лет. Присватался ко мне Иван Жило, красавец парень. Он приходился тетке Шуре родичем по первому мужу. Ладный был Иван, смелый, но ужасный буян. Хотя отец и слушать ничего не хотел, Жило стал надо мной хозяином. Честно скажу: нравился мне Иван; с таким, думала, не пропаду.
На станции Ерофей Павлович, — вы, наверно, тоже проезжали ее, — пристала я к одному молоденькому лейтенанту. Только он из вагона курьерского поезда вышел, я подбежала к нему, схватила за рукав: «Давай, красавец, погадаю тебе, судьбу предскажу. Что было, что есть, что будет с тобой...»
Я так, поверите ли, пристала, что он, шутя, дал мне свою руку, и я, как всегда, сказала ему, что будет ему дорога счастливая, что жить ему до восьмидесяти лет, что жена у него будет красавица-раскрасавица, да родит она ему пятерых детишек — двух мальчиков и трех девочек, и все в таком роде...
— Спасибо тебе, дорогая, за добрые слова, — все еще смеясь, говорит он.
Мне почему-то совестно стало, и я отказалась взять деньги. Прогудел паровоз, тронулся курьерский поезд, только мелькнуло в окошке веселое лицо лейтенанта. Я, конечно, помахала ему рукой; и в эту минуту кто-то сзади хватает меня за плечо. Оборачиваюсь — Иван Жило.
— Пятьдесят рублей не взяла, дура! — Глаза у Ивана горячие, злые; чувствую — вот-вот вспыхнут.
— Не захотела — и не взяла! — И побежала к нашему товарному составу.
Уже у самой теплушки Иван догнал меня, загородил дорогу и так сильно ткнул кулаком в грудь, что я повалилась на рельс, ушибла спину.
— Таточку! — закричала я. — Таточку!
Отец выскочил из теплушки, поднял меня и, как маленькую, на руках принес на нары. Потом, спрыгнув на землю, подозвал Ивана и громко, при всех, сказал: «Не видать тебе, подлец, мою Риту, как своих немытых ушей!»
С этого дня отец уже не отпускал меня на остановках. А если кто тронет меня, заявил он, из того дух выпустит. Отца моего боялись. Он был горячий, сильный, а кулаки у него как кузнечные молоты.
Иван, понятно, с тех пор притих, пил мало, все время старался угодить моему отцу.
А я его разлюбила.
После встречи с тем лейтенантом я поняла, что есть молодые люди получше Ивана. Но им нравятся другие, не такие, как я, девушки. Им нравятся умные, образованные, которые имеют специальность, ездят в скорых поездах, а не бродят, разутые, по станциям, как наши цыганки.
И еще поняла я, что не в одной красоте дело. Лицом я была, говорили, красивая, а вот в голове было пусто.
Долго ехали до Владивостока. Наши цыгане привыкли кочевать — им это была, прямо скажу, веселая дорога. А для меня — сплошные муки. В то время я еще мало что смыслила. Думала, что в моей жизни ничего не изменится; что раз я цыганка, — значит, так жить, как живу, назначено мне судьбой, а от судьбы никуда не уйдешь! Что говорить, на душе у меня было невесело, и я целыми днями не выходила из теплушки.