Олянов не удивился, увидав в такую рань Чауну Симовича, выстругивающего на дворе новый поворотный шест для нарты.
— Сородэ! — поздоровался Олянов по-удэгейски.
— Сородэ! — ответил Чауна. — С делом пришел, конечно?
— А ты, я вижу, Чауна Симович, опять в тайгу собираешься? Только недавно с соболевки вернулся и уже снова нарту готовишь?
Чауна, сдвинув на затылок шапку-ушанку, улыбнулся маленькими, близко поставленными глазами.
— Угадал, Оляныць, съездю недалече. Когда с соболевки ехал, сохатого застрелил. Туську в кустах спрятал. Надо привезти, а то, глядись, куты-мафа утащит.
Олянов присел на край нарты, достал пачку «Севера», протянул Чауне. Тот отложил в сторону топор, взял две папироски, смял их, запихал в трубку.
— Помнишь, Чауна Симович, ты мне про тигрицу с выводком тигрят говорил? — затягиваясь, спросил Николай Иванович.
— Говорил, конечно.
— Далече отсюда следы видел?
— Далеце, Оляныць. По-над самым перевалом, на Татиби, в дубках. Когда с соболевки ехал, видел на снегу много кабаньих следов, а с краю, в сторонке куты-мафа с детиськами бродил. Наверно, кабанов мало-мало из стада таскай...
— Как думаешь, Чауна Симович, далеко за это время хищница ушла?
— Сам знаешь, куда кабаны, туда и она с детиськами. Однако, думаю, недалеко. В дубках нынче желудей богато есть. — И, посмотрев в упор на Олянова, поинтересовался: — Зачем его про куты-мафу говорит?
— Город запрашивает...
— Город? — удивился удэгеец. — Сколько помню, город никогда не запрашивал.
Олянов показал телеграмму.
Удэгеец повертел ее в руках, потом вернул.
— Его читай, я послушаю.
Олянов прочитал телеграмму.
— Ну как, согласен на такое дело?
— Наш брат удэ куты-мафу стрелять нету! — отрубил Чауна.
— Стрелять тигра не будем. Сам знаешь, законом запрещено. Живых город просит. Глядишь, за двух котят денег больше дадут, чем вся твоя бригада на соболевке заработала. Сколько ты лично, Симович, нынче соболей сдал?
— Нынче мало, Оляныць. На мою дольку три хвоста будет...
— Вот видишь, — всего три хвоста! А ежели мы бригаду из четырех-пяти охотников сколотим да удача будет, город нам за двух котят тысяч пять — шесть отвалит. По тыще на брата. Разве худо тебе?
Чауна помолчал, что-то прикидывая в уме. Потом, недоуменно пожав плечами, сказал тихо, будто подумал вслух:
— Прежнее время не было, чтобы город куты-мафу запрасивал...
Олянов снова стал объяснять, что русские охотники все время занимаются отловом молодых уссурийских тигров, отправляют их во многие страны в обмен на других хищных зверей, которые в нашей стране не водятся.
— А нынче двух котят требуют в иркутский цирк, к дрессировщику. Понял?
— Наверно! — не слишком твердо сказал Чауна.
— Ну как, Чауна Симович, согласен в компанию?
— Подумаю мало-мало!
— Правильно. Пока за сохатым туда-обратно поедешь, как раз будет у тебя время и подумать. А я, пожалуй, к Маяке Догдовичу схожу.
— Верно, Оляныць, сходи к Канчуге. Его много больше понимает, — сказал Чауна и взялся за топор.
Тем временем совсем рассвело. Туман почти полностью освободил долину реки, и она открылась до самой дальней излуки. На восточном горизонте, будто красные чернила сквозь промокашку, проступала алая полоска зари, обещая тихий, светлый день. Нынешняя зима выдалась на редкость ровная. В середине декабря, правда, разыгралась довольно сильная пурга, но длилась она меньше суток. После нее установилась сухая, с крепкими морозами погода и редкий день не было солнца.
К Маяке Догдовичу Канчуге Олянов шел уверенно. Канчуга долгое время служил с Оляновым в лесничестве, и с ним, видимо, сговориться будет полегче, чем с Чауной.
— Отец дома? — спросил Николай Иванович, увидев Димку, сына Маяки. Димка шел с зимней рыбалки с тремя сигами и щукой. — С удачей?
— Ага, дядя Коля. Часу не прошло, как поймал, — похвастался Димка. — Это на талу.
«Тала» — одно из самых лакомых удэгейских блюд, которое готовят из сырой свежемороженой рыбы.
Димка жил в городе у старшей сестры и учился в школе юнгов.
— Надолго пожаловал?
— На месяц, дядя Коля.
Услышав разговор, из дому вышел сам Маяка Догдович.
— А-а-а, Николай Иванович? Как раз на талу попал.
— А рыба посуху разве ходит? — засмеялся Олянов.
— Медовушка всегда есть. Заходи, пожалуйста.
В темном тесном углу на топчане, устланном медвежьей шкурой, лежал дедушка Догдо — глава когда-то знаменитого и многочисленного удэгейского рода Канчуга. Сколько лет ему, — ни сам Догдо, ни его сородичи в точности не помнили.
Зато память старого Канчуги сохранила древние обычаи лесного народа, множество полезных, проверенных временем примет. Тысячи зарубок оставил на деревьях Догдо за годы своих кочевок по тайге. И каждая зарубка — страница жизни удэге.