Едва стало светать, — мы с Федором уже были на ногах. Затоптали остатки костра, чтобы ветер ни одной искорки не унес в лесные заросли (лето нынче было засушливое), и налегке отправились к Чуйке. Ее излучина, по словам Колесника, была в двух-трех километрах отсюда.
Шли последние дни августа, и обычные в эту пору белые утренние туманы клубятся между деревьями, обволакивая кусты и молодой подлесок так, что не видать тропинки. Через каждые десять-пятнадцать шагов мы останавливались, гадали, куда идти дальше. Но солнце упрямо поднималось над тайгой, и туман постепенно редел. То здесь, то там открывались узкие просеки, по которым, видимо, и до нас люди ходили кратчайшим путем на Чуйку. Вся тайга была мокрая от ночной росы. Стоило задеть какую-нибудь ветку, — и на голову сыпались прохладные, как после дождя, крупные капли. Особенно проняло сыростью траву, но мы не оглядываясь шлепали по лужицам, разбрызгивая тяжелыми кирзовыми сапогами зеленоватую лягушечью воду. Не беда! Когда доберемся до Чуйки, солнце взойдет высоко, и тогда быстро обсохнем. Лишь бы встретить чей-нибудь катер! Честно говоря, на сей раз я не только не жалел, что мы застряли в пути, но даже радовался возможности побывать на нерестовой речке, в самую пору рунного хода кеты и увидеть, как выразился Колесник, зрелище.
Когда мы через час подходили к Чуйке, сквозь густые заросли краснотала слышны были энергичные всплески, словно там рассекали веслом воду. Потом всплески переросли в шорох, как будто бат или оморочка попала на мель и с усилием тащилась по галечному дну.
— В самый раз успели, — сказал возбужденно Федор. — В Чуйку косяк рыбы вошел...
Кета, одна из пород лососевых, шла на нерест. Она двигалась плотной массой против быстрого течения. В излучине река была очень узкая, и рыба кидалась на отмели и камни, тащилась по шершавому песку и гальке, в кровь раздирая кожу на брюхе. Попадая в мелкие ручейки, она вытесняла из них воду и, оставшись на суше, задыхалась.
Рассвет все шире занимался над лесом, и кета пошла еще гуще. Чуйка уже, казалось, не вмещала всю массу обезумевшей рыбы, стремившейся как можно быстрее подняться вверх. Из воды торчали разноцветные плавники — розовые, лиловые и желтые. На вздыбленные спины лососей садились чайки, которые, вероятно, сопровождали их от самого лимана, и безжалостно клевали. Часы лососей были сочтены, и они неудержимо стремились вперед, к родному нерестилищу. Это была уже не та красивая рыба с жирным, нагульным телом, какую мы видели в устье Амура. Истратив все свои силы в утомительном четырехсоткилометровом пути против течения, она потеряла свою блестящую серебристо-белую окраску и превратилась в лиловую. Тело ее с боков сплющилось, стало дряблым, а у самцов на спине вырос горб.
Отыскав в грунте речки укромное место, самка хвостом, головой, брюшком вырывает узкую ямку глубиной 15 — 20 сантиметров и выметывает туда икру. Потом она отплывает в сторону, уступая место самцу, и тот поливает икру молоками. Последние остатки сил уходят у рыб на то, чтобы завалить ямку-гнездо галечником, спрятать икру от гольцов, ленков, хариусов. Эти хищники неотступно следуют за кетой, высматривают гнезда с икрой, чтобы сожрать ее.
Но самое удивительное, что кета, оставив в родной Чуйке (здесь она родилась и отсюда мальком скатилась по течению в океан) потомство, кончает здесь свой короткий трех-четырехлетний век.
Берега нерестовой речки сплошь завалены мертвой рыбой, так называемой «сненкой». Много ее и на прибрежных валунах и отмелях, еще больше на дне Чуйки.
«Сненка» никому не нужна, даже медведи, любящие рыбу «с душком», отворачиваются от нее и ищут места для рыбной ловли где-нибудь подальше.
— Ну, насмотрелся? — спросил Федор.
— Жуткое зрелище!
— Природа! — коротко сказал он. — Пошли, брат, наверх к кривуну, — может, катер пристучит...
— Где же тут катер пройдет, если твоя Чуйка вся кетой забита! Ткни весло в воду — не упадет.
Не торопясь шагали мы вдоль холмистого берега, теряясь временами в зарослях молодой ивы. Был уже полдень, когда дошли, наконец, до кривуна — высокой, совершенно отвесной сопки, где река круто поворачивала, становилась вдвое шире. Тут рыбе было идти гораздо просторнее. Лишь горбатые спины самцов кое-где торчали из воды.
Вдруг Федор, схватив меня за руку, сильно рванул к себе:
— Следы медведя!
— Где?
— Говорю тебе, следы медведя! — полушепотом повторил он. — Неужели не видишь? — И показал на ясно очерченные вмятины на траве: ступня в пять пальцев.