- Что тебе нужно? - резко спросила мать.
Он еще не успел даже переступить порог комнаты.
- Уходи! - Глаза - единственное, что осталось живым на ее усохшем лице, кололи, словно острыми вертелами.
- Послушай, у меня хорошее, конкретное предложение, - спокойно сказал он, как будто вовсе не слышал ее слов.
- Я ничего не хочу слышать!
- Если ты не желаешь жить у нас, - он снова пропустил обидные слова мимо ушей. - Если ты не желаешь жить с нами, есть еще одна возможность. Дом в Лиелциемсе готов, можешь перебраться туда.
- На зиму. А летом?
- Дом большой. Места там хватит для всех. Одна комната имеет отдельный вход, я думал - на случай, если Наурис женится.
- Тебе только и нужно, чтоб кто-нибудь стерег дом и топил печи, чтоб грибок не завелся.
- Ты несправедлива, мать, - он вдруг почувствовал себя очень усталым.
- На пальцах одной руки можно пересчитать, сколько раз за эти годы ты наколол и принес мне дров!
- А тебе хоть час пришлось мерзнуть?
- Весь дом меня осуждает: сына вырастила, а дрова носит чужой человек!
- Черт побери, а тебе не приходило в голову, что ему кто-то за это платит? Пойми наконец, что я хирург и не могу возиться с дровами. Не имею права, потому что должен беречь свои руки, и, может быть, даже больше, чем глаза. Мне надоело тебе это повторять.
- Ты всегда находишь отговорки.
- Мама, ясно и понятно скажи, чего ты хочешь.
- Я хочу, чтобы ты сейчас же ушел.
- Что случилось?
- Ты берешь взятки!
- Кто тебе наговорил таких глупостей! Теперь я, по крайней мере, понимаю, почему ты денежный перевод отправила обратно.
- Не нужны мне твои деньги. Я и так уже не смею на улице показаться - со стыда хоть сквозь землю провались. В очереди за молоком на меня пальцем показывают - вон у этой... сын профессор, но к нему без пачки денег и не подходи - с лестницы спустит!
- Тебя с твоими тетушками надо отвести к психиатру!
- Да, на это ты способен! И дружки найдутся, помогут отправить мать в сумасшедший дом за то, что она отказывается от твоих грязных денег! Уж лучше умру с голода или буду жить в сумасшедшем доме, чем возьму их. Понял?
- Тех, у кого нет денег, я оперирую не хуже, чем тех, у кого они есть.
- Уходи же, наконец, отсюда, не рассиживайся тут!
Потерянно и тупо смотрел он в пол, понимая, что если станет объяснять, получится сбивчиво, что мать из его объяснений ничего не поймет, и они причинят всем одни неприятности, тем самым он может подвести других, тогда в клинике все зашатается и рухнет, а его самого попросят с должности - некоторые не только в Риге, но и в Москве с нетерпением ждут, когда освободится это место - ведь оно обеспечивает не только большой оклад, оно еще и престижно. Из-за этого места ему и так нет житья от интриг - слишком оно заманчиво. Тот, кто усядется в это кресло, еще долго сможет украшать себя лаврами, добытыми Наркевичем, торгуя ими оптом и в розницу. Как раз для такого, кто расчетливо породнился с высшими кругами и теперь сидит на скромной должности в министерстве в ожидании всяких благ.
- Если тебе надо помочь, скажи - придет Наурис.
- Мне от тебя ничего не нужно!
Мать он всегда любил больше, хотя считалось, что похож он на отца. Его до слез злила скромность отца: он никогда не пытался изменить свое общественное положение, даже когда случай тому способствовал. Однажды отцу, несмотря на его недостаточное образование, но учитывая долголетнюю безупречную работу на заводе, предложили должность мастера в энергетическом цехе. Для старшего истопника это была большая честь, но отец отказался. Матери о предложении он, конечно, не сказал ни слова, но она, к несчастью, случайно узнала об этом от его товарищей. Изменить ничего нельзя было - мастером уже работал другой человек. Мать плакала навзрыд, осыпала отца злыми упреками, а он, опустив голову, оправдывался: возись там с бумагами да отсиживай на всяких собраниях; и вообще - кто такой нынче мастер? Для ругани сверху и для ругани снизу. Да еще чтоб уговаривать. То уговори поработать в выходные, то уговори на сверхурочные. Никогда не будешь чувствовать себя спокойно - всегда что-нибудь недоделанное будет висеть на тебе. И вся разница в нескольких рублях. Богатым он никогда не был, во и там не разбогатеешь.
- Да, ты никогда никем не станешь, - с горечью сказала тогда мать. Я это знала еще, когда замуж за тебя выходила!
В юности сыну казалось, что мать вышла замуж за отца, потому что обожглась на любви к другому, после чего решила, что самое лучшее - тихая заводь и что тосковать по стремительным водам она больше не станет. Отец был великий никто: любящий - в меру, работящий - тоже в меру; ему еще не было и сорока, когда он решил, что остальную часть жизни он проведет, сидя на берегу с удочкой, под западным ветром, когда клюет даже самая ленивая рыба, и не будет стремиться ни к каким другим мирским благам. Если в Риге и был кто-нибудь почти или полностью доволен жизнью, так это отец. И ему повезло - он не дожил до оскудения латвийских рек и озер, и до последнего своего часа возвращался домой с хорошим уловом.
Из-за отца сын ненавидел и рыбалку, и охоту, хотя о последней настоящего понятия не имел.
Мать считала себя проигравшей в жизни, и это ей не нравилось, поэтому она всячески восхваляла перед соседями достоинства отца. Чтобы создать впечатление, что именно за такого и мечтала выйти замуж.
- Разве у меня не было других возможностей? Ты, Ванда, должна помнить, не мне тебе рассказывать, - призывала она в свидетельницы подругу молодости из соседнего дома, которая обычно хвалилась шляхетской кровью в своих жилах, в то время как все в округе знали, что ее мать латгалка, а отец родом из Видземе и что ни у того, ни у другого поляков в роду и в помине не было. - Помнишь, как мы работали в химчистке Бейжефа? - Далее следовало объяснение для тех, кто в отличие от Ванды в химчистке не работал. - Однажды заболела приемщица и меня из цеха поставили на выдачу заказов. Скучное занятие: то одна старуха приплетется, то другая. Не то что теперь - очередь в очереди. И вдруг на тебе! - подъезжает автомобиль. За рулем сидит красивый мужчина в модном клетчатом костюме, у машины верх поднят, а на заднем сиденье пятнистая собака с обвислыми ушами... Ванда помнит...
- А мне он не понравился... - вставляла Ванда. - Все время приговаривал: барышня, барышня, а когда дело дошло до угощения фруктовой водой, сразу завздыхал и скорбно посмотрел на свои сантимы.