- Однако, насколько мне известно, он здесь прописан, - говорю я.
Мужчина, схватив пальцами кусок мяса, шлепает его на ломоть хлеба, зажимает все это в большущей красной ладони и вскакивает из-за стола. Теперь я вижу, что одет он по-рабочему, видно, трудится где-то рядом и прибежал пообедать.
- Я пошел, - бросает он женщине, но, наверно, адресуется это и мне.
- Надень фуражку!
- Не надо, я так...
- Надень, тебе говорят! Простудишься!
- Извините, кто вы? - спрашиваю.
Осторожный, испуганный взгляд бродячей кошки. Такие большим крюком обходят все, что хоть отдаленно грозит неприятностями, а у него неприятности уже, видно, были, и не раз.
- Я ее муж.
- Вы здесь живете?
- Покажи мои документы, я побежал, - он решил исчезнуть со сцены с ломтем хлеба в правой руке и фуражкой в левой. - Сейчас придет машина с раствором.
- Пройдите в комнату.
Действительно, цветной телевизор - я не ошибся. "Горизонт-723".
- Алексис Грунский является ответственным квартиросъемщиком этой квартиры. Кроме него, здесь проживают его дочь и внучка. - Пересказываю то, что прочел в карточке домоуправления.
- Дочь - это я... - женщина заметно волнуется, уголки рта дергаются, вот-вот расплачется. - Чего он хочет? И вообще - откуда вы? Из исполкома?
- Я из милиции.
- Он хочет вернуться сюда жить? Я не впущу его, пока не отдаст те триста рублей, которые получил от нас, и квартплату... Пусть немного, но все же деньги. С годами накопилось... За все те годы, что мы платили за все вдвоем с матерью, он копейки в дом не принес... Приходил пьяный, валился спать не раздеваясь, а по ночам вставал жрать! Мать пыталась прятать еду, но разве спрячешь от такого - находил, сжирал все до крошки. Когда я была маленькой, залезала под одеяло и плакала, потому что знала завтра опять весь день впроголодь... - У женщины вдруг полились слезы. Она открывает шкаф и, порывшись по полкам, наконец вытаскивает папочку, в которой, должно быть, хранит разные документы, и протягивает мне тетрадный листок в клетку, аккуратно обрезанный по краям.
"Данной распиской я, Алексис Леопольдович Грунский, подтверждаю, что действительно получил от своей дочери 300 (триста) рублей, обязуюсь оставить ей квартиру и никогда сюда не приходить, 16 мая 1980 года".
Жест, с каким она мне протянула листок, свидетельствует о том, что она думает, будто листок действительно имеет юридическую силу.
- Так и не приходил больше?
- Он не знал, что я выхожу замуж.
- Вы мне не ответили.
- Пришел осенью, когда уже похолодало, и обещал деньги отдать. Так я и поверила! Где он их возьмет! У него никогда таких денег и в помине не было.
- Пожалуйста, постарайтесь вспомнить, когда это было.
- Осенью. Может, в октябре или ноябре. Уже было холодно.
- В этом году?
- Нет, в позапрошлом, в восьмидесятом. Деньги он получил весной мне тогда пришлось залезть в долги, - а осенью снова хотел сесть на шею. Но ничего не вышло: у меня тогда уже был защитник - муж. Он работает на стройке. Официально мы, правда, не зарегистрировались, но это совсем другой вопрос.
Если бы меня это хоть чуть-чуть интересовало, я очень быстро мог бы узнать от нее о маленьких бытовых хитростях, из-за которых брак не оформили печатями и подписями: муж наверняка прописан в общежитии и ждет, когда ему дадут хотя бы комнату в коммунальной квартире. Получив ее и зарегистрировав брак, комнату и эту квартиру они поменяют на отдельную трехкомнатную с частичными удобствами, а если повезет, то и на трехкомнатную со всеми удобствами в каком-нибудь районе новостроек.
С улицы в кухню заходит длинноногая девчонка, которую я видел на качелях во дворе. Заметив меня, она просит мать подойти поближе и что-то шепчет ей на ухо. Взяв кошелек, женщина отсчитывает ей несколько копеек. Девчонка тут же исчезает за дверью, мне приходит в голову, что она вряд ли от нерегистрированного мужа.
- Когда вы в последний раз виделись с отцом?
- Давно. Не помню когда, но очень давно. Он тут не показывается.
Вдруг женщину охватывает страх. Я вижу это по лицу, по движениям, но больше всего ее выдает голос.
- Он, видимо, жаловался, и вы хотите его поселить здесь? Мать всю жизнь из-за него страдала: у нее даже приличной одежды не было... За неделю до ее зарплаты мы питались только черным хлебом с маргарином. На завтрак - ломтик кирпичика, намазанный маргарином, вечером - опять ломтик кирпичика, но уже обжаренный в маргарине. - Она заплакала навзрыд.
- Вы хотите, чтобы моя дочь мучилась так же? Он месяцами не работал, целыми днями валялся на кровати и тащил из дома все, что мог продать, а потом пришли ваши из милиции и сказали: "Мы не вмешиваемся - дело семейное". Когда мать, наконец, развелась с ним, то оказалось, что стоимость того, что он украл у нас, недостаточно велика, чтобы его выселить. И вообще, мол, надо еще доказать, что он украл. А он продолжал избивать меня и мать и сделался еще большим барином, чем до развода. В каком виде я ходила в школу! Наша классная руководительница всегда рассказывала о своем трудном и бедном детстве и платьице за два лата. Однажды она и мне начала это говорить, да осеклась, заметив мою выношенную до дыр юбчонку. А теперь вы силой закона хотите его снова сюда засунуть, чтобы он продолжал портить мне жизнь!
Слезы прекратились так же внезапно, как начались. Женщина смотрела на меня пристально, как бы предупреждая.
- Может, есть другой выход? Не накличьте беду - муж у меня нервный! Вообще-то он терпеливый - хоть кол на голове теши, но если его терпение кончится, то он уже не сознает, что делает, - и снова сильный, истерический плач. - Как бы я хотела перебраться в другое место! Если бы вы знали, как тут на меня смотрят! Раньше мать посылала меня в магазин за костями. До смешного дешевыми, без мяса - за несколько копеек килограмм. Мне было стыдно сознаться, что мы из них варим суп. Тогда такие покупали только для собак, и я тоже рассказывала, что у меня есть собачка, которая любит косточки. Потом уже продавщицы отбирали для меня самые лучшие и отвешивали с избытком, даже с ошметками мяса. "Для вашей собачки", ласково говорили они. А я, глупая девчонка, думала, что они ничего не знают. Словно на этой окраине можно что-то скрыть от соседей! Даже теперь, зайдя в магазин, я трясусь от страха, что мне кто-нибудь скажет: "Для вашей собачки!" Знаю, что все это вздор, что продавщицы уже давно другие, но все равно стараюсь побыстрее уйти. Если вы его вернете сюда, я убью его собственными руками!