Я перестала существовать, как только он вытащил свой инструмент. Он застегивался и не заметил, что я еще жива.
Я не могла пошевелиться. Только что родившись, я была охвачена неодолимой слабостью. Одежда Моргана была измазана кровью, слизью и спермой. Он любил трахаться по-грязному.
Машина остановилась, дверцы открылись сами. Морган выбросил меня в канаву, как выбрасывают на ходу обертку от еды. Подо мной разбилась какая-то бутылка, но я ничего не почувствовала. Я умирала.
Смерть – вещь забавная. Она раздувает последние искры самосохранения в адский огонь. Как-то я смогла найти в себе силы выползти на тротуар. Вцепляясь ногтями в трещины мостовой, я подтягивалась дюйм за дюймом. Только все время руки соскальзывали от крови.
Хотя я была избита ужасно, больше всего ныл и зубы. Боль в верхней челюсти сводила меня с ума, заглушая боль всех прочих ран.
Я помню голос мужчины, вскрикнувшего «Ой!», и помню, как задрожал у меня под животом тротуар, когда он побежал ко мне. Но самое последнее, что я помню, когда провалилась в забытье, – странное покалывание в кончиках пальцев, будто по ним мурашки ползут. Но это не были мурашки. Это менялся узор.
Очнулась я через девять месяцев, но дело не в этом. Дело в том, что я очнулась пустой.
Не полностью «чистым листом»: я знала, что два плюс два будет четыре, я могла говорить и понимать по-английски, и я знала все слова из «Земляничные поляны навсегда». Но кто я такая и откуда – здесь был полный пробел.
Поначалу это меня не волновало. Я очнулась на больничной кровати с трубками в носу и капельницей на руке. Проснулась я с мыслью: «Пора отсюда убираться». Я не знала своего имени, не знала даже возраста, но знала, что в этом месте мне оставаться больше нельзя. Пора уходить.
Я впервые за девять месяцев села, и суставы заскрипели, как сухое дерево. При каждом сокращении мышц болели икры и спина, но эта боль казалась очень далекой. Нечувствительные пальцы вытащили погруженные в ноздри трубки. Не обращая внимания на капающее из верхней губы тепло, я схватилась за иглу, торчащую над запястьем. Еще одна вспышка холодного света, и комнату наполнил запах соленой воды.
Пару минут я возилась с бортом кровати. Потом что-то щелкнуло, и он открылся. В паху вспыхнула резкая боль: это я довольно грубо извлекла из себя катетер.
Голова была тупая и кружилась. Может быть, это бегство мне снилось. Я опустилась на пол и огляделась, качаясь на тонких неуверенных ногах, как новорожденный теленок.
Я была в больничной палате. По обе стороны от меня шли ряды кроватей, на которых лежали безмолвные холмики тел под одеялами. Я побрела к двери, всматриваясь в полумгле в своих соседей по палате. Они лежали, свернувшись, как огромные зародыши, только пуповина отходила у них от рук. Была ночь, и свет был выключен, но спящим это было все равно. В этом отделении всегда ночь.
Я вышла в коридор. На пороге я запнулась, смаргивая слезы. Свет в холле резал глаза, но я сгорбилась и пошла дальше.
Пока что я не видела ни одного врача, сестры или пациента, но ощущала их близкое присутствие. Мне не хотелось, чтобы меня обнаружили. Не хотелось больше ни одной минуты оставаться в этой антисептике и ярком свете. Об дверь пожарного выхода я ударилась раньше, чем ее увидела, а потом разглядела полувылинявшие буквы «ПОЖАРНЫЙ ВЫХОД». Обеими руками я потянула ручку, болезненно ощущая свою слабость.
Мне в лицо ударил холодный воздух со слабым дождем. Выйдя на лестничную площадку, я всей грудью втянула свежий ветер. Металлическая дверь была вся в пятнах погашенных сигарет. Очевидно, интерны ходят сюда покурить. Если я тут еще проторчу, смогу сама в этом убедиться.
Я начала долгий спуск к улице; тело стало наконец пробуждаться. Боль и неловкость перестали ощущаться где-то далеко. Из ноздрей текла кровавая слизь, руки стали оранжевыми от смеси крови и ржавчины. Было зверски холодно, а на мне была только застиранная больничная рубашка. Ноги сводило судорогой, и я боялась, что потеряю равновесие и хлопнусь вниз, в переулок.
Казалось, что целый час я добиралась до низа пожарной лестницы. Ноги дрожали, меня трясла лихорадка. Я стояла в десяти футах над улицей и не могла сообразить, как освободить лестницу. Дергая ее замок, я плакала от досады и страха, что меня сейчас поймают.
Потом я попыталась спуститься на тротуар. Чувство было такое, что руки вывихиваются из суставов. Может, так оно и было. Все посерело, пальцы соскользнули. Потом я помню, что лежу на спине посреди мусорных баков и вижу только полоску ночного неба, зажатую между двумя старыми домами. Моросит, и дождь капает мне на лицо.
Я встала и потащилась прочь. Куда идти, я понятия не имела, но знала, что надо уйти отсюда. Лондон – город древний, полный извилистых улиц и тупиков. Там легко заблудиться. Не знаю, сколько времени бродила я по задворкам, избегая света и оживленных улиц, но когда я упала в дверях, был уже рассвет.
Стоял конец апреля, а в это время в Лондоне чертовски холодно. Я промокла до костей и вся тряслась. Тело болело, после падения ныла каждая косточка. Босые ноги кровоточили, но мне было все равно. Я сидела в дверном проеме, выходившем в переулок, согнув плечи и подтянув колени к груди. Забытье поднималось во мне, как кипяток, но я боялась закрыть глаза. Мне вспоминались ряды кроватей с нерожденными спящими, у которых глаза полны тьмой. Меня трясло, и я не могла остановиться.
Вдруг чьи-то руки подняли меня.
– Видишь, Джо? Вот она, как я и говорила.
Женский голос, острый и пронзительный.
– Ага, ты отличная ищейка, Дафна. Помоги мне теперь ее куда-нибудь...
Мужской голос, гулкое басовое рокотание.
Надо мной склонились лица: грубое мужское со сломанным носом и остроносое женское с излишками косметики. Остроносая прищелкивала языком, как курица, заговорившая с акцентом кокни. Крупный мужчина завернул меня в свою куртку и поднял на руки.
– Ты только глянь, в каком она виде! Как утонувшая крыса, – пророкотал он.
– Зато она молодая, Джо, – хныкнула женщина. – С нее ты поимеешь больше этой несчастной пятерки.
– Ладно, ладно! Вот тебе твой гонорар за находку. А теперь пока. У меня еще дела есть.
Я обмякла в руках незнакомца. Мне было тепло и – на тот момент – безопасно. Я слушала стук его сердца, шорох его дыхания. И мой мир обрел центр.
Моего спасителя звали Джозеф Лент, и он был сутенер.
Джо был крупным мужчиной чуть за тридцать. Он напоминал Мика Джаггера, который набрал пятьдесят фунтов и решил играть за «Хаммерз» голкипером. Грязно-белые волосы он носил такой длины, что они касались воротника. Одевался он шикарно – отлично скроенные костюмы, которые могли сойти за сделанные на Савиль-Роу. Он всегда смеялся над тем, как эти «гадские паразиты», владельцы мастерских, нервно тянут носом воздух, когда его обслуживают.
– Будто боятся унюхать что-то плохое. Ха! Ха! Ха! – Он хохотал, показывая зубы – золотые коронки. И это всегда был плохой признак. Смеялся он только ртом – глаза в этом никогда не участвовали. Потом он напивался и пускал в ход кулаки.
Джо не знал, откуда я взялась, но свои предположения у него были. Когда я чуть набралась сил, он изложил свой закон. Присев ко мне на кровать, он поглядел на меня черными глазами.
– Я не знаю, из какой ты игры, но не сложно сообразить, кто ты откуда-то сбежала. Или от кого-то. Так?
Я моргнула, действительно не зная, что сказать. Его предположения о моем происхождении были не хуже всяких прочих.
– Удрала от казенной конторы? Может, метадоновой клиники? Шрамы у тебя на руках. Герычем балуешься, кокаином, чем еще? Не мое дело, киска. Как говорится, кушай, лишь бы на пользу. Я в тебя много времени вложил, девонька. Будешь на меня работать – будешь иметь, что твоя душенька захочет. Я тебя прикрою. И бобби не заберут тебя по новой, я пригляжу. Как, договорились? Работаешь на старого Джо Лента?