Голос Другой окатил мой мозг будто ведром ледяной воды.
– Я... я собиралась взять это на руки, – пробормотала я, сама себе удивляясь.
Зашипев от злости, дитя-вампир бросилось на меня, выставив клыки. Тварь была быстрее обезьяны, но я сумела перехватить ее в середине прыжка и мои руки сомкнулись на сморщенной шее. При попытке достать нож она бы снова бросилась на меня, а я и так уже ослабела от потери крови.
Мерзкая тварь извивалась и дергалась, полосуя мне руки клыками и когтями. У нее горели глаза, как у пойманной крысы. Меня окатила волна ненависти и отвращения, и я стала ее душить. Адское дитя вопило все громче и громче и лягало меня сандалиями. На губах у него выступила красноватая пена: моя кровь и его слюна.
И тут у меня возникло такое ощущение, будто сила моей воли идет от мозга к пальцам по рукам как по каналу. Судороги вампира становились все беспорядочнее, а глаза полезли из орбит. В тусклом свете блеснули порванные мышцы и кость пальца моей руки, но я не ослабила хватку.
Гудение я поначалу не заметила, потому что визг моего противника его заглушал. Но возникло ощущение, что за мной наблюдают.
В дверях комнаты, откуда вывалился, шатаясь, хиппи, кто-то стоял. Это был человек лет сорока, с волосами, тронутыми на висках серебром. Он был одет в форму полковника СС, и череп из нержавеющей стали отсвечивал металлом. Человек держал в руке пару черных кожаных перчаток, и по легкому удивлению на его лице было понятно, что он меня видит.
Лицо. Я это лицо знала. Знала слишком хорошо.
Это был Морган.
Морган-эсэсовец замелькал как картинка на старом телевизоре и исчез.
Я поглядела на дитя-вампира. Оно перестало отбиваться, потому что его голова осталась у меня в руках. Тельце лежало на холодном полу, и жидкость цвета и консистенции сгущенного кетчупа вытекала из обрывка шеи.
Я посмотрела на оставшуюся у меня в руках голову. Детское лицо вернулось.
Нет, Господи, нет! Я обезумела и убила ребенка. Все это мне пригрезилось. Я украла несчастную девочку, затащила ее в это ужасное место и зверски убила.
Гладкое, по-детски мягкое лицо изменило цвет, пожелтело как слоновая кость, кожа потрескалась и отошла лоскутами пергамента.
Я бросила голову вампира и поддала, как футбольный мяч. Она подпрыгнула и остановилась возле трупа хиппи в залитой кровью футболке.
В бывшем гестапо больше ничего о Моргане не напомнило, хотя попадались следы других монстров, живущих среди людей. Я обыскала дом от входной двери до чердака, но заставить себя спуститься в подвал все же не смогла. Сделав пять шагов во тьму, я затряслась и не могла остановить дрожь. Что бы там ни происходило тридцать лет назад, это было непроизносимо, это был источник зла, заразившего всю округу как призрачный рак. Не приходилось сомневаться, что именно здесь отсиживалось днем дитя-вампир.
Я спешно покинула дом, отплевываясь страхом и желчью.
1976. Кладбище, где похоронен Моррисон. На этом же кладбище похоронены Оскар Уайльд, Бальзак, Вольтер, Мольер, Сара Бернар, Виктор Гюго, Эдит Пиаф, Макс Эрнст и Гюстав Доре – среди многих прочих. Но с точки зрения подростков единственный здесь достойный внимания обитатель – Джим Моррисон.
Пер-Лашез – это фантастический некрополь, расположенный на северо-востоке Парижа за бульваром Де Бельвиль.
Когда-то здесь были сады виллы Франсуа д'Э де Лашеза, исповедника Людовика Четырнадцатого. Теперь здесь 20 000 памятников и 800 000 могил.
Есть на Пер-Лашез и другие знаменитые мертвецы, жившие когда-то в Нью-Йорке. Возвышенные мастера прозы лежат рядом с ничем не примечательными лавочниками. Скандально знаменитые гедонисты и прелюбодеи покоятся бок о бок с верными христианками, которые при жизни возмутились бы подобным соседством.
Пер-Лашез, как всякий большой город, привлекает постоянный поток туристов и вандалов. Гиды любят рассказывать историю о том, как некая викторианская дама была столь шокирована грифоном, охраняющим надгробье Оскара Уайльда, что срубила возмутительный орган молотком, совершенно случайно оказавшимся у нее в сумочке.
Французы к таким актам относятся прагматично: за славу надо расплачиваться.
Однако вандализм, совершаемый тысячами юных паломников, каждый год слетающихся к надгробью Короля Ящериц, выходил за рамки простого хулиганства и приближался к истинно народному искусству.
Могила Моррисона, в центре которой стоял бюст, изображающий певца на пике славы (нос был отбит очередной инкарнацией викторианской кастраторши), была проста и невелика. Но очень не просты были надписи, расходящиеся от обреченного поэта.
Они накапливались годами, слой за слоем, наносились тысячами рук на десятках языков, и превратились в плотную и переплетенную фреску. Чем бы их ни писали – аэрозольной краской, фломастером или карманным ножом, – смысл был в итоге один и тот же: НАМ ТЕБЯ НЕ ХВАТАЕТ.
Когда нацарапанным жалобам стало тесно на могиле Моррисона, они стали расползаться по окрестным памятникам, и кончилось тем, что свидетельства любви фанатов к павшему герою вылезли на доску, отмечавшую место упокоения Элоизы и Абеляра.
По Пер-Лашез все время бродили юные паломники, и большинство было в состоянии такого прихода, когда мозги отключаются полностью. Вампиры обычно избегают таких людных мест, предпочитая охотиться в уголках более уединенных.
Меня заманили в Париж слухи, циркулирующие среди адептов контркультуры, – насчет того, что призрак Моррисона бродит по ночам по своему кладбищу и ищет своих поклонников. В ближайшем баре я подслушала разговор группы подростков, собиравшихся той ночью «навестить Джима». Я пошла за ними на достаточном расстоянии, чтобы меня не заметили.
Их было четверо – трое ребят и девушка, полные вина и кислоты, взбудораженные перспективой увидеть призрак своего кумира. Поскольку на концертах они Моррисона никогда не видели, это было ближе всего к тому, чтобы узреть его во плоти.
Я пошла за ними на кладбище, глядя, как они петляют среди покосившихся надгробий. Было ясно, что они уже десятки раз тут бывали – через путаницу мрамора и гранита они шли с уверенностью шерпов.
А почему бы и нет? Здесь было их святилище, в их жизни играющее ту же роль, что в Катманду – молитвенные колеса.
Старшему из четверых не могло быть больше четырнадцати на момент смерти их мессии. Стоял октябрь, было холодно, и ребята были одеты в американские джинсы и кроссовки; двое ребят были в кожаных куртках, а третий дрожал во фланелевой рубашке, никак не защищавшей от осеннего ветра. Девушка была одета в плотную джинсовую куртку с тщательно вышитым сзади лозунгом:
ОТСЮДА НИКТО ЖИВЫМ НЕ ВЫХОДИТ
Парень во фланелевой рубашке нес большую бутылку вина и каждые несколько шагов останавливался, чтобы к ней приложиться. Его спутники шипели, чтобы не отставал, и он, замерзший и недовольный, бежал за ними.
У одного из двоих ребят в кожаных куртках был рюкзак, из которого он стал все выкладывать, когда они дошли до могилы. Там было несколько огарков свечей, еще две бутылки вина и несколько косяков.
– Как ты думаешь, увидим мы его? – прошептала девица, охватывая себя за локти от холода.
Парень постарше кивнул:
– А как же. Филипп – знаешь его? Кузен Жан-Мишеля? Так вот, он видел Джима на той неделе.
Парень во фланелевой рубашке презрительно фыркнул, переминаясь с ноги на ногу, чтобы не замерзнуть.
– Филипп много чего видит. Он давно уже ест только кислоту, запивая минеральной.
Голос девушки прозвучал холоднее осеннего ветра, режущего кладбище.
– Кажется, ты и не хочешь его видеть, Пьер. И ты все испортишь.
Пьер был задет. До боли ясно было, что единственная причина, по которой он торчит посреди кладбища в полночь, ожидая призрака, – потому что она здесь.
– Селеста...
Парень, который разгружал рюкзак, расставил свечи в неровный круг на мраморном надгробье Моррисона.
– Селеста права, – сказал он, поджигая фитили зажигалкой. – Если ты не хочешь его увидеть, то и не увидишь. Здесь нельзя мыслить негативно, Пьер, иначе ты его отпугнешь.